При слове "книги" гнусно оживился...
Владимир Вишневский
Мы еще вчера собирались выделить значительное пространство на нашем сайте для мыслей и соображений известного писателя Митрофана Глобусова, и вчера же решили не выделять. Поэтому выделяем сегодня. Сам писатель тоже не против. Он вообще приличный, умный, грамотный и чистый душой, словно воробей в городе, хотя у него и солидная крупная внешность. И никогда не скажешь, что этот человек и в наше сумасшедшее время способен посвящать столько времени своему творчеству. А Глобусов способен. Он, на наш взгляд, вообще талантлив и много знает. О жене, еде, питье, работе, вещах, людях. Он и о своей фамилии очень, очень много знает. Он о ней говорит, что она у него круглая, как земной шар, и такая же цветная и подробная, как школьный глобус. Так что и вас мы вместе с ним приглашаем поразмышлять о том, что у вас уже накипело, или только еще накипит.
Рисунки Владимира БУРКИНА
Старая новая перестройка
Бегаем, суетимся, обзаводимся семья, детьми, копим деньги, прекрасно отдыхаем, и за делами, за заботами порой не догадываемся, что может случиться так, что грянет новая перестройка. Чтобы грядущая перестройка не оказалась полной неожиданностью, самое время вспомнить, какой была старая.
Напомним, что, что бы о ней ни писали, это была хорошая старая перестройка, назревавшая семьдесят лет. Многие этого не понимали, а потому она за все семьдесят лет и назрела как-то неожиданно. Можно сказать, что в своем подавляющем большинстве люди, составлявшие трехсотмиллионное население бывшего СССР, не догадывались, что вот-вот во всей стране грянет перестройка.
И она грянула. И произошло это, стоит напомнить, четверть века назад, в середине 80-х годов прошлого века.
Известно, что могучий механизм ее был запущен на самом верхнем этаже тогдашней власти нерушимого блока коммунистов и беспартийных, оказавшегося очень даже разрушимым. Верхний этаж назывался Политбюро ЦК КПСС, а человек, который запустил могучий механизм перестройки занимал высшую должность в стране. Это был генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. И он со всей присущей ему энергией и с реальной помощью члена Политбюро Александра Николаевича Яковлева объявил о запуске механизма перестройки.
Однако, что это такое, никто еще толком ничего не знал. Все думали, что это что-то очередное и привычное, какое уже было не раз. Немножко поперестраивают, на том и закончат. И все опять пойдет так, как было. Очередная кампания завершится, и чудовищный идеологический пресс воздействия на людей продолжит давить их под бравурную музыку и алые стяги на флагштоках. Советский социализм вечен, а самое модное и желанное будущее для всего человечества – всеобщий, но несбыточный коммунизм.
Вот тут-то и случился тот самый конфликт, который лег в основу могучего механизма перестройки. И до сих пор политологи сильно орут друг на друга, пытаясь разобраться в том, что это был за конфликт, но то, что нельзя было им пренебречь, - ни у каких политологов не вызывает сомнений.
А тут еще, как на зло, цены на нефть рухнули. Были хорошие цены, а стали плохие. Количество зарубежных денег в казне резко снизилось, и в стране почти ничего не осталось, кроме несуразного народного хозяйства и нараставшего раздражения. Усугублялось положение еще и тем, что незадолго до начала перестройки американский Рональд Рейган совсем обнаглел. Этот выдающийся президент США объявил, что СССР – это не воплощение мира, счастья, радости, любви и добра, как людям внушали с детства, а жуткая и страшная империя, являющая царством зла, грубого надувательства и владеющая огромным количеством термоядерных боеголовок.
Вот тут-то вся эта перестройка и началась. И стала всех занимать. И вскоре вышли в свет такие литературные произведения и таких авторов, которые трудно было представить, что они когда-нибудь дойдут до сотен тысяч советских читателей. То же самое произошло и в области киноискусства. На экраны страны стали выходить такие кинокартины, которые невозможно было представить, что они когда-нибудь выйдут. Даже «Последнее танго в Париже» стало вскоре достоянием миллионов, и все убедились в том, что это никакая не порнография, как принято было думать, а высокое произведение искусства с Марлоном Брандо в главной роли.
Но самую главную роль в той давней и теперь уже старой перестройке сыграл, конечно, не Марлон Брандо. На сцену выступила сперва дурацкая антиалкогольная компания, затем полное отсутствие нормальной колбасы, а после уже повсеместная нехватка вообще каких-либо продуктов питания. И эта нехватка еды на фоне резко ослабшего идеологического прессинга на людей двинула всю перестройку резко вперед. И она завершилась полным и окончательным развалом Советского Союза, предваренного крахом содружества стран Варшавского договора и разрушением Берлинской стены. Мир стал иным.
Сегодня мы живем в этом ином мире. Природные условия в нем все те же, а так, вообще-то говоря, он теперь совсем иной. Этот мир битком набит колбасой и многими другими продуктами питания, в нем навалом модной одежды, электронных устройств и новейших строительных материалов; буйство всевозможных мнений составляет идеологическую палитру этого иного мира, и полное неучастие в официальной пропаганде является высшим проявлением здравого смысла. А еще здравый смысл все чаще протестует против некоторого идиотизма этого нового мира. Даже не некоторого, а против полного идиотизма, несколько похожего в чем-то на тот, который двадцать пять лет назад закончился перестройкой. И если новая грядет, то, значит, грядет, и с этим ничего не поделаешь. Мы за двадцать пять лет во всем поднаторели, неплохо кой-чему научились, поэтому самое время снова перестаиваться. Мы, если совсем нас припрет, все выбежим на свежий воздух и на воздухе перестроимся еще раз – нам не привыкать. И пусть будет запущен ее механизм хоть снизу, хоть сверху, а хоть и сбоку, нам и к этому не привыкать. И если даже ее совсем не будет, то и это тоже сойдет. Зачем нам еще одна перестройка?
Человек со вкусом
Я всегда был убежденным сторонником того, что без подлинных вкусовых ощущений жить невозможно, а уж тем паче усаживаться за письменный стол. Что я и делаю ежедневно. С утра до ночи и с ночи до утра я таким образом тренирую в себе подлинный вкус, чтобы выразить его в своем многотомном романе. И в каждой фразе у меня, в каждом моем абзаце, на всякой следующей странице призвано пробиваться сквозь толщу махрового безвкусия что-то подлинное, искреннее, настоящее, а из-за этого необходимое всему читающему человечеству.
А о том, как выглядел первый в мире человек со вкусом, никаких данных у меня нет. Он, вне всяких сомнений, не был похож на меня. И я архивы все перелопатил, а ничего нигде не нашел, что бы подтверждало нечто обратное. Одно мне стало известно: это был голый человек. Я же ношу махровый халат и шерстяные носки, чтобы ноги не мерзли. И если его за что-то выгнали из теплого фруктового сада, в кущах которого он впервые познакомился с женщиной, то меня никто ниоткуда не выгонял. Во-первых, я живу не в теплом фруктовом саду, а в своей приватизированной квартире, и у меня есть одежная вешалка и металлический дуршлаг, а у него не было ни вешалки, ни дуршлага. Во-вторых, он явно познакомился не с моей женой: первым с моей женой познакомился я. Я, конечно, догадываюсь, чем он там активно занимался с этой женщиной в этом саду сразу после их знакомства. Но это вкуснейшее в мире занятие так и осталось на его совести. А на совести тех, кто его за это из того сада выгонял, остались жесткие и прямые репрессии в отношении первого в мире человека со вкусом.
Дальнейшая история показала: при первых признаках того, что это – не абы какой самозванец, его опять отовсюду выгоняли. А то и просто путем жестокого умерщвления лишали права дышать окружающим воздухом. Так было и с тем темноволосым молодым человеком, который пытался рассказать, отчего нельзя всех обманывать, с жадностью поедая свинину по субботам и капая жиром на рубашку. Практически так же было и с тем утонченным мужчиной, который впервые сообразил, что Земля – это сплюснутый шар, а не грубая перенаселенная плоскость, которая покоится на спинах огромных китов, плавающих в безбрежном океане.
Объяснять, почему нечто похожее по сей день происходит, никто не берется. Мне кажется, что это, наверное, потому, что человек со вкусом не выносит вареную луковицу в супе, как я. С огромным сомнением относится он и к популярной вере в ближайший конец света. Все верят, а он нет. Он и в отдаленный конец света тоже не верит. Он полагает, что этого быть не может. По той причине, что этого не может быть никогда. Однако, как не верти, а даже при таких усиленных размышлениях он остается в здравом уме. Он в этом смысле похож на меня, и у него бывает такой же ясный и пронзительный взгляд с легким оттенком кое-какого подвоха.
Подобно мне, он никогда не отрицает, что вкус к самой жизни необходимо вырабатывать всю жизнь, вычерпывая из себя столовыми ложками остатки рабского поклонению пошлости и безвкусию. Столовые ложки, кстати сказать, у него всегда чистые: их чистит жена, а он в этом время испытывает отвращение к грязной посуде. Сама же посуда у него всегда такая же удобная и красивая, как и жена, но не бросающаяся в глаза своим антикварным происхождением. Это же относится и к мебели в его квартире, и к обоям, и к вешалке в прихожей, и к той одежде, в которую он одет. Замечу, что его одежда только на первый взгляд может показаться небрежной: «Опять все стены обтер! И где тебя только черти носят!» А на второй взгляд, чистая и опрятная, всегда выглаженная и отличается тем, что своим покроем и цветовой гаммой не выдает с головой того, кто «все стены обтер». Внешний облик и есть для него всего лишь внешний облик. Штука важная, как мой махровый халат, однако не способная выдать ни его самого, ни его убеждений.
Из-за подобной «закрытости» его не так-то просто обнаружить с гармошкой в подземном переходе или среди распаренных посетителей общественной бани. Он редко отдыхает в Турции, предпочитая умиротворяющее спокойствие старинной деревянной уборной на садово-огородном участке. Там ему хорошо, потому что за стенкой малина растет, а в кронах в июне поют соловьи. Он из-за этого и к Северной Америке чуть менее равнодушен, чем к Южной, хотя и против того утверждения, что Северная Америка – основной рассадник всемирного агрессивного безвкусия. Что, прямо скажу, и демонстрируют американские блокбастеры на отечественном экране.
Впрочем, вещный мир ему интересен. Он любит вещный мир. Ему нравятся красивые, настоящие вещи: деревянный буфет, липучка для мух, газовый баллон, бидон на крыльце. Он старается заполнить ими всю свою жизнь и несколько даже расстраивается, если в ночи вдруг пружины дивана начинают скрипеть, и в настольной лампе испортился выключатель. Но все же любит он этот вещный мир не как свои свежевыстиранные носки и бидон на крыльце. Он любит его как общее достижение человечества. Он даже порой восхищается им, но не относит к своей, единственно возможной, среде обитания. И банального в этом нет ничего, поскольку это, по-моему, чистейшая правда. Ведь тем-то и отличается человек со вкусом, что чистая музыка его собственной мысли способна заменить ему крики дворников за окном и махровую тупость современного государства, приближаясь к поэзии родной природы и сонетам Шекспира.
Когда же случается так, что, скажем, в специализированном санатории встречаются двое да еще и со вкусом, то в дальнейшем их отношения приобретают наиболее гармоничные очертания. Хотя среди фруктовых деревьев того легендарного сада оба они оказываются далеко не всегда, а, точнее говоря, никогда не оказываются. Поэтому им, наверное, и приходится жить в этой будничной обстановке, в которой при всей ее привлекательности я и живу…
Краткое руководство по изготовлению денег
Вспомним теперь Аристотеля. Это был мужчина с незабываемо гибким умом. Великий грек. Он первый в истории человечества высказал бессмертную мысль о том, что изготовление денег – главный человеческий промысел, прекрасный способ скоротать свободную минутку, подняться над неблагоприятной финансовой ситуацией и внести свое имя в список лиц, у которых не только все уже есть, но и все когда-нибудь будет. Отсюда известен пассаж:
«СДЕЛАВШИЙ ДЕНЬГИ - ГЛАВНЕЕ НЕСДЕЛАВШЕГО».
Чем же пользуются в процессе изготовления?
Без ссылки на Аристотеля, скажу, что первый инструмент – ясная и цепкая, как клещи, мысль: «Деньжат бы надо, а то на прошлой неделе железную кастрюлю в дом купил и пять пачек «Примы» без фильтра».
Здесь надо признать: с помощью такого инструмента, используемого многократно и в течение ряда лет, многие остались вообще без денег. А другие их сделали, но, вероятно, не в том количестве, в каком хотелось им. Значит, где-то ошибка, технологический промах. Или вы начали делать одни деньги, их не закончили и принялись за изготовление других.
Цены на «Приму» и на закупленную вами кастрюлю должны показать: обширный ареал от Курильской гряды до бывшего немецкого города Кенигсберга носит гордое имя «рублевого пространства». Поэтому вы не должны забывать, что и вы – гражданин рублевой широты и долготы, и делать вам надо только рубли. С учетом инфляции, которая с каждым годом все ближе подходит к нулевой отметке по шкале Рихтера.
Каждый, кто решит заняться изготовлением долларов или любой другой иностранной валюты, должен помнить, что доллары давно уже научились делать американцы, а евро (сравнительно недавно) европейцы. В то же время и те, и другие приспособились к тому, чтобы заниматься изменением курса их национальных денег по отношению друг к другу. Чем вводят в страшное беспокойство любого, кто честно привык к изготовлению денег в нашей стране. Отсюда совет: делая деньги у себя на родине, время от времени нужно, чтобы сбросить лишнее напряжение, выбегать на улицу и кричать: «Эх, по рублику да в кабак!» Это – ключевая фраза.
Нельзя забывать и о рутинной работе. Различных биржах, банках, марже, акциях, спекуляциях. Не всем они понятны, а забывать их всё равно нельзя. Как и то, что общий объём денег, сделанных всеми нами за последние лет десять-пятнадцать, равен 52 товарным эшелонам американской валюты, а в переводе на наши рубли – всем эшелонированным железнодорожным частям гражданского, хозяйственно-бытового и воинского назначения.
Крайне желательно выдерживать цвет и размеры, соблюдать форму, сохранять запах, правильно писать цифры и надпись «Билет банка России». А то ведь бывает, что некоторые так увлекаются процессом производства денег, что забывают.
Весьма примечательно, что при изготовлении купюр любого достоинства не следует пренебрегать общими для всех мерами предосторожности.
Напомню здесь о некоторых из этих мер. Вы их хорошо знаете, но всё же напомню. Вот они.
Ни в коем случае нельзя стоять под стрелой подъемного крана. Нельзя лезть мокрыми пальцами в оголенную электропроводку, открывать дверь вооруженному незнакомцу, хотя бы он и милиционер. Надо внимательно следить за тем, чтобы к горлышку была приклеена акцизная марка, и не употреблять английского мяса, которое лет пять назад оказалось вдруг зараженным вирусом коровьего бешенства. И не надо забывать, что всякий животный грипп тоже сволочь порядочная - вон он сколько уже лебедей положил. И что любые деньги могут стать для вас чем-то совершенно ненужным, если вы чиркните спичкой в кухне, наполненной природным газом.
А соседям надо рассказывать, как и на чем вы делаете деньги? Нет, не надо. Они пусть сами догадаются. А если все-таки сами не догадаются и станут интересоваться? Тогда сообщите им, что сперва вы делаете деньги на полу, а потом на стуле, и все это с песней : «Нет нам преград на море и на суше!»
О том, что деньги у нас принято изготавливать как можно чаще и в как можно большем количестве, мы вам еще раз напоминать не собираемся. Это теперь знает каждый. Это давно уже стало нашей национальной привычкой. Хотя и не такой уж всеобщей, как мыть тело с мылом и с мочалкой, спать с женой или перед выходом на улицу надевать на ноги свежие носки.
Изготовленные денежные знаки необходимо хранить в самых разных местах. Выберите самое удобное из них, самое привлекательное. Оно может находиться у вас в доме или ещё где-нибудь. Напомню, что дупло на 87-ом километре Горьковского направления, стеклянная литровая банка из-под маринованных помидор, подвесная боксёрская груша или ковровая дорожка по адресу: пр-д Чаплыгина, д.17, кв.77, 4 зв. – всего лишь несколько обычных мест хранения сделанных собственноручно денег. На самом деле таких мест значительно больше.
При учете всех рублевых широт и долгот. От Курильской гряды до Кенигсберга.
Легко ли быть обывателем
В наше суровое, кризисное время особенно хочется сохранить себя. Для чего что-то менять? Был человек девственный, таким и остался. В сексопатологии не разбирался и будет не разбираться. Жене шубу купить хотел и еще купит. То есть в том состоянии, в каком он находился в докризисное время, в том и нужно оставаться.
Опустим и бездарные сомнения насчет наличия души. При всех гонениях на нее она неизбежно восторжествует, и на очередном выездном слете любителей банно-прачечных процедур кто-нибудь обязательно выкрикнет: «А все-таки она есть!». Значит, с душой определились.
Теперь несколько слов в защиту самого обывателя. То есть в защиту десятков миллионов таких же, как сам.
Такому же, как сам, сегодня хуже всех. Он был убежден, что дела его в гору пошли, и они туда действительно пошли. А теперь рванули оттуда со все возрастающей скоростью, словно сорванный с тормозов товарный состав. Человек долго не сомневался, что возврата к тяжелому и безрадостному прошлому больше не произойдет, а возврат этот не только произошел, а еще и такое напомнил, что самому отъявленному обывателю и пригрезиться не могло.
Отсюда наш первый вывод: обыватель в опасности. Он выбит из колеи. Он обескуражен. Он в панике. Он ничего хорошего не видит впереди.
Вывод второй: он скоро станет бояться себя. Уже боится. Своего отражения в зеркале, своих мыслей, своих родственников и знакомых. Но не только. Массированная атака на пункты обмена иностранной валюты и ажиотажная скупка металлических чайников показали: наш обыватель не то что бы себя боится. Он опасается, что в скором времени ни иностранной валюты, ни чайников ему не достанется. Вот он и решил свой последний рубль обменять на чужой предпоследний цент.
Резко скакнула вверх и жестокая неприязнь к западной враждебной обывательщине. К ее законной сытости, тупой умиротворенности, пресловутой ухоженности. Наш доморощенный господин почувствовал свою уязвимость, незащищенность перед лицом надвинувшейся опасности со стороны мировой обывательской закулисы. И особенно со стороны США, где, как известно, расположена, вооруженная до зубов, штаб-квартира этой самой закулисы.
Вывод третий: обывателю нашему объявлен тотальный и близкий п…дец. Это печально осознавать, но это так. Все экономисты на это напирают. Все политики об этом говорят. Да и обычные граждане стороной не обходят. Достаточно подойти к кому-нибудь на многолюдной улице и спросить, верит ли он, что п…дец, так обязательно кто-нибудь из-за угла выскочит и жадно отзовется: «Еще как близок! Так близок, что хоть криком кричи!»
Доказывает самые худшие предположения и то, что сегодня тех, которые из-за угла выскакивают, все больше и больше. А некоторые уже притомились выскакивать. Они просто не понимают, на каком свете находятся и скоро ли будет так называемое «дно». Им говоря: «дно» достигнуто и погружаемся теперь в его жидкое содержимое. А они не верят. Они чешут в затылке. Они пытаются понять, скоро ли с тяжелым сердцем пересядут на отечественный автомобиль и с какой скоростью, что-то разбрызгивая, станут кататься по этому дну на этом автомобиле. Опустится ли новый «железный занавес». Пропадут ли в азиатской душной дали турецкие курортные берега. Станут ли они ходить в кино, где на экране развернется отечественная драма о передовиках борьбы за скорейший выход из создавшейся катастрофической ситуации. В этой нехорошей обстановке средняя температура по больнице опустится ниже прожиточного минимума, и в родных стенах никто не упустит возможности пообсуждать с женой одну и ту же телепрограмму: «Не плачь, дура ты эдакая. Мы не такое переживали!»
Но все это чепуха. Сущая дрянь по сравнению с нормальными требованиями души. Она ведь, если кто помнит, всегда будет жить. Она всегда будет требовать, изнутри теребить. Ей всегда нужно будет еще что-то, кроме отечественного автомобиля, антикризисных программ, либеральных идей и белокочанной капусты. На то она и есть вездесущая составляющая. На то она и нужна. Бессмертная, но зашуганная душа обывателя.
Мода на кризис
Ходим, танцуем, смеемся, едим, вещички покупаем. Праздники празднуем. Детишек хорошему учим. И прекрасно приспособлены к выживанию в любых ситуациях. Вершиной для нас является принцип: ПЦ уж близится, а кризиса все нет.
Когда же будет?
Сказать нужно прямо: никогда не будет! Тут хоть икрой объешься и шампанским обпейся, а кризиса как не было, так и не будет.
Так что же все-таки будет?
У нас во дворе одна умная женщина есть. Собачка у нее гладкая, компактная, словно крыса на поводке. Так вот эта умная женщина еще при советской власти последний раз на пробку наступила. Мудрости, словом, тетенька необычайной. Чего ни спросишь, на все есть ответ. Она даже еще во время перестройки, а потом и в 1998 году все наперед знала. А теперь и она не знает.
Есть и мужчина у нас во дворе. Он – тоже умный, хотя женщина, пожалуй, поумней. Так ведь и этот мужчина ничего не знает. А при советской власти знал. Я сам к нему за советом ходил. А жил он, знаете, где? Он жил в помещении бывшей насосной станции. Насосы все вывезли, а его оставили. И вот я, конечно, с двумя бутылками водки прихожу к нему. С потолка что-то капает, а сам он на лежаке лежит. Под стулом – сапоги, на стуле – «Беломор». И вот я ему говорю: «Помоги, мол, дядя Андрей, разобраться. ПЦ совсем уж близок или свалить успеть можно?»
Никто из нас, как известно, свалить никуда не успел. Есть отдельные представители, которые успели. Так там, куда они свалили, сразу война началась. Вот и выходит: на кой черт сваливали?
Правда, и у нас без стрельбы не обошлось. Одни стреляли лежа, другие стоя, а третьи с чердаков мочили друг друга. Из гусеничных танков тоже бабахали, и из всех других видов передвижного и переносного оружия. Штук тысяч десять всепогодных внедорожников на воздух взлетели, гайки до сих пор повсюду валяются. У нас, правда, опять без кризиса не обошлось, который, по-моему, по-прежнему, на мой взгляд, фикция и чепуха. Как не было у нас особенно выдающегося катаклизма, так и нет. Вот, скажем, моя жена. Она еще в конце декабря прошлого года сама себе подарок подарила: умопомрачительные штанишки нижние фирмы «Online». Я еще, помню, в новогоднюю ночь хотел их с нее снять. Но она не позволила: «Я вот сниму счас тебе! Я вот тебе их так сниму, что забудешь, как штаны за 200 евро с женщины снимают!» Какой тут кризис?
Хотел я в ту же ночь обидеться на жену, но не обиделся. Зачем на жену обижаться? Пошел к себе. Шампанского выпил, икрой закусил. Дело это, по-моему, очень приятное. У нас все-таки каждому человеку надо уметь шампанское икрой закусывать. Кризис – он ведь в мировом масштабе, или на Марсе, а в моем личном измерении, то есть как я это дело чувствую – ни фига. У нас с ним дороги разные. И вот лежу у себя и с несколько злым таким удовольствием думаю о том, что у меня ведь и любовница есть, и трачу я на нее 200 евро в день, а то и больше. Я потом и машину новую себе купил. Подержанный такой «Ягуар» с металлическим зверем на капоте. Мысль простая: пока кризиса нет, надо, значит, со зверем на капоте успеть купить. И люстру в большую комнату. Люблю я люстру в большую комнату покупать, пока еще кризис в тумане. Пусть висит и эту дуру, мою жену, освещает. Пусть хоть в одних нижних штанах по комнате под люстрой прогуливается!
Вот так всю жизнь и живу в ожидании большого и настоящего кризиса. И тогда жил и потом тоже буду. И солнце для меня всегда восходит на Востоке, а садится на Западе. И весна для меня наполнена блеском витрин, четкостью ценников, цинизмом политиков, международным идиотизмом и щебетом птиц. А какие женщины весной по улицам ноги переставляют! Они, правда, по этим улицам круглый год ноги переставляют. И я, когда проезжаю мимо них на своей новой машине, себе представляю: «А вот если какая-нибудь из них станет моей новой любовницей? Что тогда? Сколько потрачу я на нее в условиях нового какого-нибудь масштабного или глобального катаклизма?»
А в эту бесчеловечную, в эту кретинскую формулу «полный ПЦ» я не верю. Они ее сами у себя на Марсе придумали, вот пусть там и выбираются. Причем здесь я?
Туфли издателя Парусинова
Написание книг и в наше суматошное время – дело исключительно модное. Кризис не кризис, а новые книги читателю подавай. Чем денег меньше, тем пищи духовной надо больше. Поэтому обязательно в каждом уголке страны хотя бы один писатель что-нибудь пишет. В связи с чем почти каждая книга почти каждого такого писателя способна начинаться как-то даже удивительно, если не эпатажно: «Однажды, в студеную зимнюю пору…».
И хорошо еще (и просто гениально), если климат той местности, где создаются эти замечательные слова, благоприятен. Прекрасно, если климат этот отвечает образному содержанию только что воспроизведенной фразы. А ведь может он этому условию не отвечать. Тогда талантливая задумка меркнет и куда-то пропадает. Писатель мучается и орет на жену. Жена рыдает в другой комнате. Писатель с мечтою всё бросить и тихо умереть на заброшенном полустанке ложится на диван. И только под утро убеждается в том, что плен его вечен, и он – безвольный раб своего редкого дарования.
Что делает в это время издатель?
Он не мечтает все бросить и на заброшенном полустанке не собирается умирать. Больше того, он – приятный мужчина в парусиновых туфлях. Единственный в своем роде. Издателей в стране навалом, писателей тоже навалом, а приятный мужчина парусиновых туфлях один. Только он знает, каким тиражом поставить на печатную машину произведение умного автора. Только он способен выстроить в шеренгу своих подчиненных и о чем-то при них прокричать. После чего с невероятной скоростью способен он пронестись вдоль всей шеренги и плавно спланировать на лучезарный берег Средиземного моря. В связи с чем о нем говорят: «Вон наши Парусиновые Туфли на берег спланировали. Пора уж, господа, не книги, пора уж сухофрукты на зиму заготавливать!»
Однако вернемся к писателю. Он что себе думает?
Он себе ничего не думает. Точнее говоря, он, как и всякий писатель, много чего думает на заре нового дня. О том, что шляпа на вешалке отчего-то криво висит, а зонтик под вешалкой криво стоит. О том, что железная тачка под окном постарела. О том, что вот-вот стошнит его от этой проклятой овсянки. Он думает, что в комнате, где он сидит, очень душно, а на улице темнеет рано. Лист осенний метет по асфальту, перелетные утки на юга потянулись, ибо и в самом деле природа все ближе и ближе к зиме. Он думает, что процесс этот вечен, и чем дальше, тем больше не понимает он ничего в этой жизни. А еще он думает, что издательский договор такой длинный и такой строгий, что надо бы что-нибудь обязательно написать. Вот он, еще о чем-то подумав, и пишет: «Однажды, в студеную зимнюю пору…» А после кричит: «Вот ты жена! Ну хватит плакать тебе! Твой муж на верной магистрали! И позвони Парусинову! Этим проклятым туфлям позвони! Пусть аванс подготовит!»
Книга выходит в указанный срок. Читатели во всех уголках страны читают ее, дивясь трагическому благородству описаний.
Человек не отменяется
Не так давно вышла в свет книга, которую, слава богу, не я написал. А если бы и написал, то и тогда слава богу.
Но дело не в этом. Дело в том, прочитать-то я ее прочитал, и в шок был повергнут с такой силой, что долго оправиться не мог. Как это могло получиться, что автор написал о том, что человек отменяется? Что на такое подвигло его?
Все это вызвало во мне протест, жгучее неприятие. По-моему, никак невозможно, чтобы человек перестал иметь какое-либо значение в тугом водовороте буден, и ничего от него не осталось, кроме шапки на вешалке. А если осталось, то куда это оставшееся подевалось потом?
К тому же в преамбуле к книге было подчеркнуто, что автор отразил «все многообразие трагизма человеческого бытия в современном мире». Ничего себе замах! Ну, засадил! По-моему, трагизма в жизни полно, многообразия тоже навалом, и навязчивый Тегеран, и сомалийские пираты, и животный грипп, и протухшие бомжи в метро – лишнее тому подтверждение. А вот с тем, что все это относится ко всему человеческому бытию, то тут я категорически должен не согласиться. Я, скажем, прозаик, а не бомж и не сомалийский пират. Я сплю с женой в одной кровати, умею во сне прилично всхрапнуть. У меня есть мягкие домашние тапки, и ноги мои чувствуют себя в них комфортно. Я бреюсь по утрам и вспрыскиваю побритое лицо приятной туалетной водой. Какой же в этом трагизм? Тут на лицо чудесное многообразие, торжество человеческой природы, а не угнетение ее.
Завтрак у меня проходит тоже в полном удовольствии. Я кушаю овсянку, куриное яйцо, хлеб с сыром и запиваю кофе. Мне нравится за завтраком смотреть в окно. За ним природа тихо увядает, но будет и в ней ее новое зимнее торжество, способное внести свои коррективы и в человеческое бытие. Моя же посадка за рабочий стол напрямую связана с многообразием моих же творческих намерений. Я уверен, что и сегодня что-нибудь сочиню, и мой герой после всех его мытарств и приключений сольется в лирическом порыве с какой-нибудь милой и доброй женщиной. Самою женщину я еще не придумал, но придумаю ее обязательно вместе с привычками и одеждой. Она будет у меня по всем параметрам скромной, мягкой, отзывчивой, милой и в меру сексуальной. И в тесном контакте с ней мой грубоватый герой раскроется весь, вплоть до шапки на вешалке. В результате чего раскроюсь и я как писатель. Но даже после этого что-нибудь наверняка останется от меня, и я не буду знать, куда это девать, но буду уверен, что даже в этом случае человек не отменяется, его нельзя отменить, невозможно, как бритье по утрам, куриное яйцо, ночной сон с женой и смену времен года.
Я и мой маленький Сталин
Я больше не могу молчать. Не могу! Замолчать, задвинуть в глухие задворки подсознания, затаиться, ничего ниоткуда не извлекать не получается у меня. Сотни раз пытался задвинуть, сотни раз пытался убедить себя, что это меня не касается, а все никак и никак! Опять идет все к тому, что очень даже касается и, должен констатировать, не одного меня.
А то, что я зачастую бываю по уши погружен в свое творчество и мало что вижу вокруг, лишь только усугубляет. Я вот бывает что-нибудь напишу и, прочитав написанное, скажу: «Сталин! Пошел ты вон из моего подсознания!» А он не уходит. Он там сидит и мне оттуда говорит: «Ты, таварищ Глобусов, чего таварищу Сталину сказал? Я вот трубку сниму и вызову к тебе пэревозку».
Или же взять тот случай в моей кухне. Вечер уже был за окном, и он опять сидел за столом. Маленький такой, усатый, в кителе, с трубкой и очень страшный. Я сделал вид, что не вижу его. А он мне: «Ты, таварищ Глобусов, зря вид делаешь, что нэ видишь меня. Я хотя маленький, а замэтный».
А было и так, что ночью он лежал третьим в нашей постели с женой. («Дай и таварищу Сталину пэрэдахнуть!») Такое происшествие имело место, хотя банальным не показалось мне, поскольку третьим в нашу постель с женой мог лечь кто угодно, а только не генералиссимус товарищ Сталин. И для чего его в ту давнюю ночь из Мавзолея выносили! Лежал бы он там и лежал, так и не влез бы со своей трубкой в теплую нашу постель, а тем более я после длительной паузы совсем уж раззадорился супругой своей овладеть, чтобы доставить ей максимум эротического удовольствия, как она меня еще в прошлом месяце просила об этом.
А утром он встал и по настоянию жены, проснувшейся с дикой головной болью, пошел со мной за картошкой. Знакомые мужики, находившиеся группой у входа в магазин, спросили меня, кто это сухорукое чучело, которое со мной притащилось, и я им сказал, что это мой дядя из Киева. Они меня сразу на смех подняли. Они стали от смеха давиться, как-то приседать и выкрикивать: «Какой дядя, Глобусов! Какой дядя! Это твой маленький Сталин! Вот это кто такой!» И запели: «Сталин наш рулевой! Сталин со мной и с тобой!»
Кошмар, иными словами, настолько явный и недвусмысленный, что я мучительно не соображаю, как мне избавиться от него. Он душу мне всю измочалил, нравственность всю изуродовал, в творчество вторгся, всю эротику повредил, а выгнать его никуда не могу. Разве что опять вид сделать, что все это не мое и меня не касается, но и это, уверен, не получится у меня. Вид-то я сделаю, а он никуда не уйдет. Чудовище это такое, в таком кителе и с таким погонами, что и меня переживет, и еще не одно поколение. Ко всем будет являться! Ко всем!
Одно и остается, что самому себе сказать: «Ты, Глобусов, сам себе Сталин!» И не мелкий.
Выстрел на темной реке
В очередной раз всмотримся в наше сегодня. О чем-нибудь помолчим, как-нибудь с мыслями соберемся, о чем-либо подумаем повнимательней. А можно что-нибудь сказать. Грубо и честно ляпнуть свое правдивое слово. Про очередное подорожание природного газа, например. Или поваренной соли, ортопедических стелек в ботинки. Про общенародный сортир, который безмолвно заперт в ночи в непосредственной близости от станции подземного метрополитена. Это ведь тоже достояние уже не прошлого, а настоящего. То самое достояние, которое к корабельному выстрелу на темной петроградской реке отношения вроде как не имеет.
Замечу, что и в 1917-м осень была такой промозглой, как сегодня. И природный газ тоже был, хотя и не во всех квартирах. И там, где не было этого летучего продукта, там ни дров, ни керосина тоже не было. Поэтому там холод нечеловеческий в квартирах был. Такой, что канарейки мерзли. А еще - голод и Первая мировая война. Она-то, кстати, сказать, и переросла в Гражданскую. Но все-таки первое, что предшествовало - это безработица. Заводы стоят, фабрики не работают. И все дорожает. И гиперинфляция. И политических партий до черта. А в банках, на почте, на вокзалах вообще такая дрянь творится, что до сих пор чувствуется. Вот и решили с корабля из пушки выстрелить.
Лет через двадцать в нашей стране появились люди, которых стали почему-то считать японскими шпионами, покушающимися на жизнь генсека Джугашвили-Сталина. Эти же злоумышленники взорвали первый отечественный аэростат и заложили взрывчатку внутрь плотины сперва первой очереди Днепрогэса, а затем и во все остальные электротехнические очереди. И подземные ходы, которые теперь то тут, то там обнаруживаются, - их рук дело. И закадычная дружба с еврейскими активистами. И Мартин Борман ( партийный геноссе) тоже был ихний: с ним в ресторане, в аэропорту портвейн пили. А после - Моше Даян, и все остальные. Вплоть до самого любимого на сегодняшний день представителя гималайской международной общественности.
А тех, какие сегодня по газу и еще по чему-то, я лично определять не берусь. В конце концов, эпоха другая и страна тоже другая. От прежней, мягко говоря, мало что осталось. Так, памятник кое-где, доска мемориальная на стенке, заводик какой-нибудь, фабричка галошная, где раньше человек тысяч десять работало. Вот утречком по гудочку встанут и всей толпой на работу. Смену отработают, а после дома сидят. Иной раз в кинематограф сходят, а после опять дома сидят. Или куда-нибудь за колбаской ломануться, за книжечкой, за шапочкой, за трусиками, еще за чем-то. А могут еще какому-нибудь дяде где-нибудь в ножки поклониться. Зачем? А так просто. Есть дядя - есть и ножки. И что нам в такой системе жизни и времяпребывания не понравилось, так до сих пор не выяснено, не определено. Ведь все-таки, граждане, у нас главный праздник был. По случаю одиночного выстрела с корабля на темной петроградской речке. Что-то ведь грело нас. А что нас греет теперь?
Не берусь утверждать, что газ или, к примеру, бензин, которые постоянно дорожают. При том, что некий Шмонов - вообще псих, ненормальный. Это он 7-ого ноября далекого теперь 1990 года стрелял из пневматического ружья во время военного парада на Красной Площади в Михаила Сергеевича Горбачева, отца перестроечного периода нашей жизни и нобелевского лауреата.
Думаю, что все это, конечно, кого-нибудь и сегодня может согреть, а кого-нибудь не может. У нас не все с одинаковой остротой ощущают тепло эпохальных исторических событий. Они чем-то другим греются. Не супервысокими ценами на нефть и агитационными бомбами для местного населения. Не увеличением военных расходов, не новой холодной войной между нами и ими. Видимо, чем-то еще. Хочется думать, что чем-то радостным, человеческим, приятным, умным, субъективным, а не тем, что однажды уже привело к "закипанию возмущенного разума". Возможно, что разум этот у кого-то уже закипает, как самовар на сосновых шишках. Но не по случаю очередного ущемления чьих-либо прав, беспардонного разгильдяйства, повального хамства или крутого витка подорожаний, а тогда, когда по телевизору показывают все самое захватывающее и все самое поучительное. Из сексуальной жизни хорьков.
Как создать гражданское общество
Убежден, что, помимо безудержного потребления водки и колбасы, дело это всегда в нашей стране входило в разряд самых модных, а порой и самых эксклюзивных. Но вот что наиболее привлекательно. Все (и без всякого исключения) многочисленные попытки создания гражданского общества на всей территории нашей страны всегда заканчивались одним и тем же: очередной попыткой создания гражданского общества на всей территории нашей страны. Некоторые из этих попыток чуть было не закончились успешно, но отчего-то лопнули. Таким образом, не окажется лишним еще одна попытка. То есть не то что бы один я, скромный человек и писатель, а еще и вы в очередной раз попробуете создать гражданское общество в нашей стране.
Уверен, что в каждом отдельном случае возможен оригинальный прием. Однако действовать надо с предельной осторожностью. Нельзя повторять все буквально. Общество вам этого не простит. Никто вам этого не простит. Вам обязательно скажут: «Мы с таким остервенением ждали, что хоть ты сумеешь создать гражданское общество в нашей стране, а вот и у тебя ничего не вышло».
Что же делать, чтобы вышло?
Надо сразу выбрать свой путь. Положите в основу его не ваше привычное движение в химчистку, а то, чего при затрате огромных сил и энергии добились предыдущие поколения. Однако особенно углубляться в историю я бы вам все-таки не рекомендовал. Это, знаете ли, может всякого утомить. Это, знаете ли, дико может надоесть. Это, знаете ли страшно очертенеет, ежели каждый, кому ни попадя, примется разбираться в том, чего там, в этой темной истории, было на самом деле, а чего не было никогда, кто там кого завоевывал и кто там кого продавал не за понюшку нюхательного табака, а, можно сказать, за огромные бабки.
Поэтому вполне достаточно, если вы обратитесь к той эпохе, когда, например, псы-рыцари с лязгом погружались в ледяные воды Чудского озера с тем чтобы много веков спустя принять участие в великой кинематографической массовке. Или вы обратитесь к эпохе Ивана Грозного, который был гнусный и кровожадный злодей, но не настолько сумасшедший, чтобы повсюду гражданское общество насаждать. Или к эпохе Епифанских шлюзов, способных защитить от наводнения все что угодно, кроме гражданского общества в Петровском каменном городе на прибалтийских болотах. Или, на все это наплевав, возьметесь вы разбираться в том периоде нашей истории, когда Степан Разин с его друзьями бороздил водные просторы реки Волги, а в это время в Москве все уже было готово к тому, чтобы защитить Кремль от захвата его польскими подмастерьями. Опыт в любом случае будет вынесен вами весьма смутный: периоды были такие.
Но вы не переживайте. Вы в смысле опыта прошлых эпох вполне способны и сами кое в чем убедиться. Не во всем, конечно. Во всем убедиться у вас ни за что не получится. Но если вы – человек умный, начитанный, модный и, подобно мне, Мите Глобусову, тонко организованный, то сами еще раз сможете в своем воспаленном воображении пережить то, что в 1904 году на себе почувствовал московский градоначальник. В ту самую минуту, когда в него кинули разрывную бомбу, равную по мощности двум с лишним килограммам в современном тротиловом эквиваленте. После чего следует этот опыт забыть и больше его не вспоминать.
Из более близкого времени подходят воспоминания о самых ярких и радикальных попытках создания гражданского общества в нашей стране. Это – борьба с крепостным правом, с царизмом, с белыми, с красными, с кулаками, с бедняками, с правым и левым уклонизмом, с евреями, с русскими, с татарами, с чукчами, с космополитизмом, с писателями, с дирижерами, с агентами всех вражеских разведок, с разведением коз на пригородных садово-огородных участках, с пьянством, с алкоголизмом, с подпольными абортами, с мелким воровством на предприятиях, с крупным воровством повсюду, с фарцовщиками, с проститутками, с гомосексуалистами, с сексуальной распущенностью, с коррупцией, с социализмом, с капитализмом, с феодализмом, с реформизмом, с американизмом, а также за внедрение в сознание каждого человека знаменитой формулы: «Наше общество – самое гражданское в мире!»
Всю Перестройку, падение Берлинской стены, ГКЧП, Черный Вторник, приватизацию, дефолт и вообще весь период правления Б.Н. Ельцина также следует рассмотреть в плане очередной попытки построения гражданского общества в нашей стране.
Все, что за этим последовало, я вам также советую отнести к очередному этапу строительства того же самого, однако в предпринимаемых вами попытках особенно на это не напирать.
Ну и, помолясь, приступайте.
