Безусловно, повесть Стругацких «Пикник на обочине» — самая «эмблемная» и всеми «растасканная» (особенно если исключить поздние, более объемные, «стереоскопичные» и «общелитературные» романы братьев, пришедшие к нам только с перестройкой, и забыть светло любимый всеми «Понедельник начинается в субботу» наряду с приобретающим всё более мазохистское звучание в новых реалиях «Трудно быть богом»). Из «Пикника» посыпались и компьютерные игрушки, и последовавший за ними цикл книг-перепевов, и названия рок-групп, и многочисленные литературные «хождения за опасными артефактами», и теперь вот-вот начнет выходить американский сериал, который ждут кто с нетерпением, кто с содроганием…
«Пикник на обочине» — объективно самая переводимая повесть Стругацких и самая привечаемая на Западе.
Рецепт и история написания «Пикника» довольно просты, что, конечно, не лишает замысел элегантности. Самая первая формулировка: «…После посещения пришельцев остатки хлама, брошенного ими, — предмет охоты и поисков, исследований и несчастий…» Как вспоминает сам Борис Стругацкий в «Комментариях к пройденному», повесть была задумана в феврале 1970 года и написана «в три захода» в январе — ноябре 1971-го, а «почти не изуродованный» ее журнальный вариант без особых проблем пришел к читателям в конце лета 1972-го в ленинградской «Авроре». Исключительные мытарства начались лишь в связи с книжной публикацией, они продолжались восемь лет, но это уже совсем другая история… Не менее драматичной была, кстати, и история «экранизации» «Машины желаний» — «Сталкера» тогда же в 1970-х, но совсем по иным причинам, связанным в первую очередь с творческим видением Андрея Тарковского. Вероятно, оно того стоило (как ни жаль сил и нервов братьев, переписывавших сценарий бесчисленное количество раз). Еще
Борис Натанович закономерно гордился введенным (и в том числе с помощью Тарковского, разумеется) в русский язык словом «сталкер»
(которое придумалось при написании самой повести далеко не сразу). Чем-то эта гордость сродни похвальбе Достоевского, который утверждал, что ввел в оборот «стушевался», впервые употребив словечко в «Двойнике».
Неясно, опирались ли Стругацкие на «Регистр НФ-идей» Генриха Альтова (составлявшего его начиная с 1964 года), но делали они всё «по науке».
Идея быстро минула этап «первоначального контакта» и разрослась до описания целого социума, многие годы живущего в новой реальности, развивающегося вместе с ней
(хотя, как это бывает обычно, для 90% человечества новая реальность остается незамеченной). Столь же закономерна и подача всей этой ситуации глазами «обитателей дна», простых парней, непосредственным образом вляпывающихся в неведомое. Еще эффектнее было всё это чуть приправить-приперчить взглядами ученых, полицейских, гангстеров, ооновцев и представителей спецслужб. В результате писатели, конечно, попали в ловушку и столкнулись в конце концов со сверхбдительной советской цензурой и критикой, неприязненно отнесшейся к описанию реалий «некой англоязычной глубинки» из «мира чистогана» (пусть и вполне бичуемого советскими писателями) и к грубой лексике его обитателей (бесконечно вычищавшейся при выходе злополучного сборника «Неназначенные встречи»).
Итак, человечество столкнулось с Неведомым, разверзшимся буквально «на заднем дворе», и испытало закономерный шок.
От этого оно, разумеется, не стало лучше, не стало размышлять о вечном и не потянулось к знаниям, напротив, в результате катаклизма наружу полезла вся та мерзость, что только и ждет подходящего часа
(Станислав Лем говорил об «усилении крайностей человеческого поведения»). Вместе с тем опасная Зона не была однозначно закрыта и отторгнута, и вот мир всё больше и больше приучается с ней сожительствовать, вбирать места Посещения в себя и пытаясь как-то это всё изучить и использовать, хотя успехи в этом направлении самые мизерные — вот и русский «зашелец» Кирилл, который смотрит на всё исключительно глазами ученого и гуманиста, гибнет еще в первой главе, на чем этот «дискурс» (привычный для более традиционной НФ) почти и обрывается.
Конечно, это вполне себе «пробирающая» констатация принципиальной невозможности понять высший разум, тщеты любых интеллектуальных усилий в этом направлении (где всё ограничивается лишь установлением «самого факта Посещения»), попыток освоить чуждые технологии (несмотря на отдельные продвижения, что тоже вполне закономерно).
Всё это гораздо безнадежнее и беспросветнее (а стало быть, еще дистиллированнее и по-своему честнее), чем в написанном десятилетием ранее «Солярисе» Лема.
Ведь разумный океан Соляриса по крайней мере обратил свое внимание на человека и пытался его по-своему изучить и протестировать, и «фидбэк» там какой-то наблюдался… «Пикник» в самом польском фантасте (по его признанию) пробуждал что-то вроде зависти, «как если бы я сам должен был его написать». Разумеется, и «Солярис» не о том, насколько хороши или дурны наши «протоколы для встреч с неведомым», он о том, что мы несем в себе, отправляясь в дальний путь, что хотим найти и хотим ли найти что-либо, кроме самого себя.
Точно так же из замечательного антуража «Пикника» не сразу и не вполне ожидаемо вылупляется нечто большее: «Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Научной фантастике претит мистика, но без точно отмеренной ее дозы никак не обойтись. Впрочем, где тут допустимая грань? Оживающие мертвецы-зомби (с яростью выкорчевываемые советскими редакторами), байки о «статистических несообразностях» вокруг беженцев, покидавших свой родной Хармонт… Лем, написавший в 1975 году чудесное эссе, послужившее позднее послесловием к польскому и немецкому изданиям «Пикника», выражает необыкновенный энтузиазм по поводу замысла Стругацких, увлеченно сочиняет свой собственный меморандум на эту тему, но с явным неудовольствием обсуждает «волшебно-сказочную» концовку, оказавшуюся позже столь центральной в «Сталкере» (неудивительно, что рационального Лема не приводил в восторг и фильм Тарковского по его «Солярису»).
Из чисто технического замысла вылупляется несколько инородный для прочих нечеловеческих чудес Зоны и резко «повышающий ставки» Золотой Шар, исполняющий любые желания (что наверняка чувствовали и все советские читатели того времени). Разумеется, точно так же, как мы обречены так никогда и не узнать, какими же были пришельцы «Пикника» (ибо раскрытие этого момента оказалось бы явной пошлостью), мы не узнаем доподлинно, действительно ли Шар исполнял и исполнил желания (тем более ЛЮБЫЕ, что тоже заведомая пошлость), но это и неважно, тут главное понять, как вообще что-то желать и можно ли вообще «разработать алгоритм счастья».
Было бы утонченнее предположить, что ни Шар, ни комната ничего на самом деле не исполняют, всё лишь простые совпадения и ироническая насмешка. Собственно, в «Пикнике» заветное желание отягощено последней кровавой подлостью, обессмысливающей и компрометирующей порыв, а в «Сталкере» никто, кажется, и не собирался ничего желать (даже «счастья для всех даром»), стремясь лишь поразмышлять о праве на существование в нашем больном мире подобного сверхопасного артефакта.
Профессор, который давно не ученый (его просто не интересуют исследования Зоны), типичный «интель» с жесткими рецептами а-ля «Хищные вещи века», и скучающий Писатель, которого, кажется, давно не интересует уже вообще ничего, в конце концов подпадают под обаяние невразумительного Сталкера, ищущего во всем этом тумане и бездушии внечеловеческий этический ориентир и хоть какую-то надежду для всего человечества (заметим, что в самом «Пикнике» практически никакого религиозного осмысления Посещения не происходит вообще, кроме, пожалуй, курьезных усилий Гуталина, скупающего артефакты для последующего возвращения в Зону).
Вероятно, «Сталкер» в этом смысле органичнее и концентрированнее «Пикника», но, увы, утратил при этом маркировку «социальная фантастика», ограничившись несколькими утрированными фигурами и неизбывной философией…
Автор: Максим Борисов — выпускающий редактор газеты «Троицкий вариант», выпускник физфака МГУ и Литинститута, научный журналист.
Источник: godliteratury.ru
