Владимир Иванович Новиков (род. 1948) — российский литературный критик и прозаик.
Доктор филологических наук, профессор кафедры литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ, академик Академии русской современной словесности.
Автор-составитель книги «Авторская песня» для средней школы (2002). Автор книг «В Союзе писателей не состоял… (Писатель Владимир Высоцкий)», сборника статей «Высоцкий есть Высоцкий» и других, а также статей. Член жюри национальной литературной премии «Поэт».
АВТОБИОГРАФИЯ
Родился 9 марта 1948 года в Омске. Выбор профессии был во многом определен семейной традицией. Отец, историк, работавший в педагогическом институте, окончил перед уходом на фронт Московский Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ). Мать, учительница русского языка и литературы, была выпускницей Ленинградского Герценовского института.
Лет с пяти я сделался рьяным чтецом. Первыми книжками были иллюстрированные издания “Горя от ума” и “Ревизора”, потом принялся за полные собрания - от Пушкина до Чехова. “Огоньковские” многотомники Бальзака и Стендаля прочел намного раньше, чем Дюма и Конан-Дойла. Рано начал следить и за современной словесностью - журнал “Юность”, например, отчетливо помню с момента основания, то есть с моего первого класса, примерно в то же время начал заглядывать и в приходившую домой “Литературную газету”. Травлю Пастернака в свои десять лет воспринимал достаточно осознанно, хотя выражение “положа руку на сердце” из вынужденно-покаянного письма поэта понимал буквально, представляя человека, от боли прикрывшего сердце ладонью. Пятью годами позже огорчался за Солженицына, когда “Одному дню Ивана Денисовича” не дали советской премии. А за процессом Синявского и Даниэля следил уже в Москве, поступив летом 1965 года на филологический факультет МГУ. Наш курс оказался последним выпуском, закончившим обучение в старом здании на Моховой. Здесь, в Большой Коммунистической (теперь - Большой Академической) аудитории, впервые увидел Булата Окуджаву, отважно ответившего на записку по актуальному поводу: “Я против уголовного суда над писателями”.
Теперь, треть века спустя, я прихожу в тот же старинный дом с колоннами в качестве профессора кафедры литературно-художественной критики факультета журналистики, всякий раз радуясь тому, что наш факультет остался здесь, напротив Кремля и Манежа. От этой точки удобнее вести отсчет и времени, и пространства: вектор Воздвиженки устремлен в вечность, и холм Монмартра на этой оси соседствует с Крылатским холмами, на которых я живу. Дух столичности: московский, питерский, парижский - отвечает моему вкусу и темпераменту, все же попытки компромисса с духовным провинциализмом оказались тщетными.
Филфак второй половины шестидесятых годов был подвержен неизбежным политическим деформациям, тем не менее там можно было обрести стойкие навыки филологизма. Четыре года я занимался теорией литературы и Достоевским в семинаре профессора Г.Н.Поспелова, беспартийного марксиста (скорее даже гегельянца), не подписавшего, кстати, письма против Синявского и Даниэля, нередко начинавшего разговор словами “в нашем бюрократизованном государстве”, требовавшего от нас читать евангелие как необходимый источник для комментария к “Братьям Карамазовым”. Детерминистскую схему Поспелова я вскоре отверг, но она по-своему оказалась полезной - как та фольклорная “мертвая вода”, которой сбрызгивают доброго молодца на первом этапе воскрешения: я понял, что нужны системная ясность, не переходящая в схоластику, и научность, не убивающая артистизм. Живой же водой для меня стал Тынянов, понять которого, однако, удалось только с годами. Постигая Тынянова, пытаясь его продолжить, а порой уточнить или оспорить, занимался я наукой, соискав на этом пути кандидатскую (1980) и докторскую (1992) ученые степени.
Работа и “служба” - понятия не совсем тождественные. Служить мне доводилось и в педагогическом НИИ, и в каких-то редакциях, и в Союзе писателей, а вот мест работы по-настоящему было только два: письменный стол дома и вузовская кафедра. Начав преподавать на факультете журналистики МГУ, я затем на пять лет попал в Литературный институт имени Горького. Университет и Литинститут - два совершенно разных типа культуры. Встречаясь еще в молодые годы с литинститутскими выпускниками, я с удивлением отмечал, как они не похожи на нас: не знают латыни, пьют много водки и без малейшей иронии говорят о собственной “гениальности”. Заходя с Тверского бульвара во двор творческого вуза, я всякий раз чувствовал, что здесь кончается столица и начинается провинция со своими локальными ценностями и авторитетами. Работая в Литинституте, в том числе два года в качестве проректора, я предпринял кое-какие попытки проветрить помещение: учинил в 1991 году большую конференцию “Постмодернизм и мы”, потом организовал клуб “Постмодерн”, но все это было всуе. Несколько лет спустя я прочитал газетное интервью одного неброского прозаика, который с теплотой говорил о Литинституте как “островке провинции” в Москве - в положительном смысле. А я-то именно с этой провинциальностью пытался бороться! С тех пор не хожу в чужие монастыри со своим уставом.
Доводилось преподавать и за рубежом. Особенно дорогие воспоминания связаны у меня с Цюрихом, где в 1991 году я провел семестр, читая курс “Смех в русской литературе”, ведя семинары о Достоевском и о русской новеллистике, с Венской школой поэзии 1993 года, с французским городом Экс-ан-Прованс, где весной 1999 года предметом одного моего курса был Пушкин, а другого - Окуджава, Высоцкий и Галич. Ездил с лекциями по Германии: Ольденбург, Бремен, Бохум, Гамбург, Мюнхен. Выступал в Сорбонне и в парижском Институте восточных языков, в американских университетах Стэнфорда и Лос-Анджелеса, в аудиториях Норвегии и Швеции. Бывал на научных конференциях в Англии, Израиле, Польше. Мои единомышленники во Франции - Леон Робель (общая почва - авангард и поэзия Геннадия Айги) и Марк Вайнштайн (тоже тыняновец), в Германии - Райнер Грюбель (“филологической наивность” и вера в здравый смысл), по-своему - и Игорь Смирнов с его филологическим “дэндизмом”.
Если же говорить о научных единомышленниках в отечестве, то в первую очередь должен назвать Михаила Викторовича Панова, живой диалог с которым, начавшийся в 1975 году, считаю одной из главных удач своей жизни. Большую роль в моей судьбе сыграли встречи и совместная работа с В.Кавериным. С ним и с его женой Лидией Николаевной Тыняновой мы (то есть Ольга Новикова и я) познакомились в 1980 году. Результатом общения стали наша с О.Новиковой книга “В.Каверин. Критический очерк” (1986), а также монография “Новое зрение. Книга о Юрии Тынянове” (1988), где Каверин и я написали в раздельном соавторстве примерно поровну; мне принадлежат главы о научном наследии Тынянова. Каверин всегда считал Тынянова своим учителем и в какой-то степени посвятил меня в тыняновские ученики.
Что еще успел я сделать за письменным столом? Главным своим научным трудом считаю большую “Книгу о пародии” (1989), над новым, расширенным вариантом которой работаю в настоящий момент. В 1991 году вышла книга “Писатель Владимир Высоцкий”, где я поставил перед собой задачу вписать нестандартное творчество великого барда в историко-литературный контекст, дать философско-эстетическую интерпретацию всей совокупности песен поэта. Участвовал (совместно с Андреем Крыловым) и в подготовке книжных изданий Высоцкого. Сегодня высоцковедение бурно развивается вширь и вглубь, что очень радует меня как одного из пионеров этой молодой филологической отрасли. После того, как мне выпало составить учебную антологию-монографию “Авторская песня” (1997), я задумал большую академическое исследование “Окуджава - Высоцкий - Галич. Поэзия и время”, над которым предстоит еще немало потрудиться.
С середины семидесятых годов занимаюсь литературной критикой, регулярно печатаясь в разнообразных периодических изданиях. На основе таких публикаций выпустил два авторских сборника: “Диалог” (1986) и “Заскок. Эссе, пародии, размышления критика” (1997). В семидесятые-восьмидесятые годы главным критерием оценки для меня была степень эстетической новизны и оригинальности произведений, политическую прогрессивность считал фактором второстепенным. В девяностые годы, когда эстетизм стал общим местом, а “эстетная” с виду словесность сделалась дохлой и скучной, считаю свои первейшим долгом защиту интересов нормального читателя, совершенно выпавшего из нынешнего литературного процесса. “Алексия” (т.е. неспособность к чтению) - так назывался цикл моих эссе в “Независимой газете” в 1992 году. Увы, этот недуг оказался затяжным, и сегодня “жить не по лжи” для литературного критика - значит говорить правду о произведениях, непригодных для чтения.
При этом я отнюдь не сторонник облегченности и общедоступности. Мои любимые поэты - непонятные пока для многих Геннадий Айги и Виктор Соснора, раньше всех заговорившие на русском языке двадцать первого века. По сравнению с ними Бродский, например, мне представляется поэтом слишком элементарным, не очень решительным в обращении со словом. Свой трезвый взгляд на Бродского, а также еще на двух временных кумиров - Венедикта Ерофеева и Николая Рубцова - я развернул в триптихе “Три стакана терцовки”: самый жанр такого откровенно-гиперболичного, сугубо “авторского” эссе назван в честь Абрама Терца. С А.Д.Синявским и М.В.Розановой я познакомился в Париже в 1988 году и был дружен несколько лет, ряд принципиальных для меня эссе печатался в их “Синтаксисе”.
Отнюдь не будучи добряком, я тем не менее высоко ценю многих современных писателей. Среди “положительных героев” моих статей последнего времени - А.Солженицын и В.Богомолов, Андрей Битов и Валерий Попов, Юнна Мориц и Александр Еременко, Владимир Сорокин и Антон Уткин. Писатели очень разные, но у каждого есть стилевая динамика, сопряженная с силой авторской личности. Однако главное для меня - не “раздача слонов”, не расстановка плюсов и минусов рядом с писательскими именами. Я занимаюсь критикой не описательно-хроникальной, не эмпирической, а стратегической, стремлюсь ставить на остросовременном материале теоретико-литературные и общеэстетические вопросы. Моя мечта - написать свою теорию литературы, но из опыта предшественников я хорошо знаю, что новое теоретическое озарение приходит только одновременно с мощным рывком художественной практики. С этой точки зрения уходящие девяностые годы были не самым благоприятным временем: “живые классики” в основном стояли на месте, а большинству новых авторов фатально не хватает новизны. Одну из статей 1995 года я закончил грустной эпиграммой на современную литературу в целом:
Всюду дутые фигуры.
Что ни опус - дежавю.
До живой литературы
Доживу, не доживу?
Надеюсь все-таки не только дожить, но и принять участие в ее строительстве.
