С какой целью нужно переворачивать страницы как в бумажной, так и в электронной книге? Какие для этого могут быть мотивы?
Многие правы в своём объяснении, отчего это делать не следует. Визуальное искусство нынче ярче, пестрее и насыщеннее искусства слова (правда, и назойливее, навязчивее в трактовках, но ныне это вроде как достоинство, а не недостаток?).
Игры помимо повествования дают ещё и эффект присутствия. Кто не мечтал в детстве встать на место того или иного героя повести, романа и повернуть ход сюжета в свою сторону, разобраться с делами? Пожалуйста, компьютерные игры позволяют с лёгкостью это сделать. При этом всё зримо, ощутимо. Ты получаешь массу удовольствий от почти реального, а не выдуманного, чисто умозрительного взаимодействия с окружающими миром, его исследования и освоения.
Что в сравнении с этим литература? Жалкая имитация.
Литературные приключения уже никогда не смогут превзойти остроту ощущений от приключений компьютерных.
Но и опять же вопрос «зачем читать?», с точки зрения социального аспекта чтения.
Разве читатель востребован современным обществом? Разве кто-то, за рамками собственно литературных изданий, всерьёз говорит о книгах, разве кому-то интересно обсуждение выдуманного? В конце концов, есть ли время у нас у всех, погружённых в рутину рабочих дней, домашних бытовых хлопот, читать?
Чтение — труд. И кому хочется совершать этот труд после изнурительной работы? Кто способен прожить вторую жизнь за книгой, когда душа его и без того изнурена бессмыслицей и суетой первой?
«Душа обязана трудиться». Но кем востребован этот душевный труд читателя? Кому он нужен? Есть ли авторы, писатели, которые могут по-настоящему заставить трудиться душу, а не ум, не патриотическое чувствилище, апеллируя к слезоточивости?
На мой взгляд — нет. Всякий раз заставляя себя погрузиться в очередной роман или повесть, готовишься войти в целый неизведанный мир, прожить их, а перед тобой вновь и вновь оказывается рассыпающийся, расползающийся червячками букв текст.
Отчего так вдруг полюбили некоторые писатели у нас прозу 20-х годов, всех этих Катаевых, Ивановых, да даже Леоновых.
Из экзотики? Вполне возможно. Ведь Толстой, Достоевский, Чехов — это пошло, обычно.
Но не только.
Из близости? Скорее всего. И близости прежде всего внутренней. Аргумент от времени здесь не работает. Конечно, Леонов ближе Достоевского. Но ещё ближе хронологически Айтматов, Казаков, Максимов, Бондарев, Распутин. Отчего не они? Именно по духу. По близости писательской, человеческой.
Блок, отстоящий ещё дальше по времени и по принципам, в своё время жаждал музыки. Это сложно, глубоко, широко, высоко, объёмно. Это требует цельности и напряжения, требует мужества. Насладиться потоком и не потерять себя. А здесь что? Никакой музыки, никакой симфонии — «Собачий вальс», играемый по нотам. Глухое бухание быта, художественная самодеятельность, писательская бедность.
Но та бедность 20-х годов компенсировалась верой, в то что вот начали, а потом... Даст Бог, научатся и зазвучат, это лишь репетиция, демо-версия. Она возмещалась богатством восприимчивости талантливого читательского уха.
Горький, говорят, плакал над каким-то Огурцовым. Но, видимо, не потому что Огурцов был талантлив как писатель, а потому что Горький был талантлив как читатель огурцовых.
Нынче на читательский талант рассчитывать не приходится. Истощился он за эти годы. Сел аккумулятор. А зарядить нечем, разве «собачим вальсом» вместо соловьёвских торжествующих созвучий и блоковской музыки. Но «собачий вальс» можно и самому, зачем здесь писатель и литература? Мой быт полнее коряво описанного писательского, моё Я, как рубашка ближе и теплее.
Чем ценна классическая литература? Чем вновь и вновь, не умирая, она влечёт к себе читателя? Она влечёт, прежде всего, человеческой интонацией, музыкой человека, богатством его натуры представленной и самим автором, организующим текст, и разнообразием персонажей им созданных.
Берёшь с полки Салтыкова-Щедрина, и за всем нагромождением приёмов, за плетением стилей и жанров, сатирой и публицистикой видишь усталого изверившегося человека с грустью взирающего окрест себя и делящегося этой грустью и печалью с тобой.
Берёшь Жюля Верна и проникаешься силой и мощью созданных им характеров, волнуешься, сопереживаешь, презираешь.
Даже те, с кем не совпадаешь ныне идейно, тот же Айтматов, к примеру, завораживает найденной им человеческой интонацией. Не соглашаешься, а понимаешь, веришь, чувствуешь.
Открываешь нынче хвалёных дебютантов, номинантов, лауреатов — и ничего, никакой музыки, никакой интонации. Всё тот же «Собачий вальс». Старательно, по нотам, дочки на пианинах играют.
И нищета, изо всех щелей нищета.
Нищета самого творца, героев, положений, сюжета, мысли, чувств — художественного мира в целом. Герои-невротики ходят и кряхтят, пьют водку, вздыхают, психуют среди недостроенных стен, незастеленных полов художественного мира. Начинаешь гадать, что перед тобой? Недострой, или дом под снос.
«Когда открываешь для себя новую группу, это означает, что ты будто открыл для себя новый неизведанный мир», — говорит один западный рок-музыкант.
То же должно быть и в литературе.
И «у них» там, это до сих пор есть. У нас никаких миров не открывается. Слова, слова, поток, до неприличия обильный, перемежаемый редкими глаголами — встал, пошёл, оделся. Куда уж там до повествования, описания, тем более размышления, всё пустое, всё двумерное, плоскостное, всё по нотам, неуверенной рукой и с заглядыванием в пюпитр.
Читать такое? Увольте.
Зачем? Чтоб поддержать автора в бедности? Ну, так я и сам не богат. А хотелось бы обогатиться, или приобрести хоть что-то взамен моего труда, обмененного на пёстрый томик. Мой труд я предъявил, и его сочли годным. Где же твой труд, писатель?
Впрочем, не будем совсем уж строги к писателю. Не всё он виноват.
Кризис чтения — это отражение общечеловеческого кризиса в обществе. Это показатель тотальной невостребованности человека, или человеческого в человеке. Его безразличия к чужому Я, его нежелания заглянуть в чужой внутренний мир и псевдоинтереса к собственному. Зачем глядеть?
Это показатель его неспособности к диалогу, к разговору, о котором в своё время говорил Г. Гадамер.
Мы ждём полноценного общения, и книга всякий раз разочаровывает нас. Мы хотим поделиться прочитанным, а мир демонстрирует безразличие к свершившемуся диалогу читателя и автора, к нашему интересу, к тому, что нас волнует, радует и огорчает.
Зачем читать? Для себя? Для Бога? Идея внутренней самодостаточной работы сильно обесценилась в последние десятилетия.
Но дело здесь не только в субъективных причинах, есть и объективные условия. Требование упорной стоической работы над собой от личности в духе «верь сам в себя наперекор вселенной» — это требование героического подвига. А обществу не нужны подвиги. Оно плывёт по течению, оно не нуждается в подвигах души. И личность, видя такое безразличие, не может не поддаться общему настроению. Зачем напрягаться, когда ничего этого не надобно, когда человек не нужен, а нужен лишь, работник, штатная единица, налогоплательщик. Даже граждан нынче не нужно и не надобно в том старом некрасовском понимании. Патриотизм, доведённый до автоматизма, патриотизм как форма — всё это было бы полезно, но вдумчивое, сознательное отношение к обществу, к стране, к государству — исторически неактуально.
И здесь опять, походив вокруг, вернёшься к вине писателей.
«Ищу человека», — говорил Диоген.
Писатели по своему призванию архитекторы душ и ловцы человеков над пропастью.
В современной нашей литературе человека можно и не искать. Он оттуда выветрился вслед за тем, как он начал выветриваться из общества. Остались одни наброски от него, которые ходят, пьют, раздражаются и очень много, подчас до безобразия, говорят, но мало чувствуют и ощущают. Да, наверное, такой человек, человек нехлюдовского типа, карамазовского типа был мечтанием, но это была та мечта, которой хотелось сподобиться, мечтой, на которую хотелось походить. Нынешняя литература, особенно наша, современная демонстрирует распад этой мечты, уход от человека во внешнее. От внутреннего человека остаётся в ней один быт.
Открывая современную книгу, чаще всего натыкаешься на душевную бедность, тусклость, боязнь откровенности, простоты и задушевности. Псевдооткровенности, документалистики, даже эксгибиционизма хватает, а вот откровенности нет. Нет беседы автора с читателем.
И, видя всё это, начинаешь думать: зачем всё это читать?
Литература в сравнении с захлёстывающим нас технологическим визуальным рядом может потерять всё: остросюжетность, яркость, объёмность описания, фактографичность, но она останется и будет интересна, читаема и почитаема, если в ней останется человек, останется человеческая история, останется вечный разговор автора с читателем и миром.
Можно возразить — это всё старо. Вот — Ортега-и-Гассет, «Дегуманизация искусства» — там написано. Можно твердить о том, что литература, будучи искусством, требует художества, мастерства, новых горизонтов, технических изысков, новых приёмов, она не может жевать-пережёвывать толстовские периоды и тургеневских девушек. С последним трудно спорить. Но отчего техника и в литературе должна пожрать человека, почему она не может быть поставлена ему на службу?
Потеря человека в литературе кричаща особенно тогда, когда в многочисленных рецензиях начинаешь читать похвалы за язык и стиль. Как будто мы читаем лишь для того, чтобы насладиться тем, как ловко пишущий складывает слова. Это всё одно, что восхищаться тем как ловко повар шинкует капусту. Но дело не в быстроте ножа и ловкости его рук, а в итоговом качестве варева.
Нет, ловкое сложение слов восхищает нас потому, что оно позволяет увидеть содержание, естественно и легко войти в мир произведения. И последнее определяет первое, а не наоборот. Ведь если мира нет, а есть лишь словесная эквилибристика, то есть ли смысл в чтении? Ни у Платонова, ни у мастеров сказа язык никогда не был самодостаточен сам по себе. За язык хвалят тогда, когда ничего более в произведении отыскать не могут, это ещё Георгий Адамович подметил. Таким же образом нахваливают прекрасные глаза женщины, подразумевая, что всё остальное у неё уродливо.
Впрочем, даже эти похвалы во многих случаях не более чем лесть, потому что хвалят не за красоту, а за пестроту и аляповатость, не за простоту, а за доступность, не за жизненность, а за натурализм языка и речи. Если мне надо будет публицистики, я открою любую из газет, а мата и необработанной разговорной речи я смогу услышать в жизни столько, сколько не вместишь ни в какой роман.
Натуральность языка и его аляповатость, таким образом, стала ещё одной формой оправдания той самой бедности, которая отвращает читателя от автора и снова ставит вопрос «зачем?»
Жизнь красива и поэтична вдвойне, обогащённая человеческим словом и взглядом. Но этой красоты и поэзии тщетно искать в современной литературе. Современный писатель смело шагает мимо неё.
Куда? Кажется, никуда.
Помню, как в конце 90-х на экраны вышел фильм «Большие надежды», переносивший известную диккенсовскую историю в современные реалии. Многое, конечно, было изменено, но и за всеми этими перипетиями угадывался диккенсовский костяк. И глядя этот фильм, я чувствовал, что такой великой, такой безумно простой и правдивой истории невозможно создать уже сейчас. Потому что пропало чувство, пропало чутьё, пропала интонация.
Если в литературу вернётся человек, вернётся его волнующая история, то вернётся читатель.
Человек — вот правда. Об этом позабыли, увлёкшись «реализмом», патриотизмом, публицистичностью, приёмами, способами, нравоучениями, самокопаниями.
Литература — последний оплот человечности для автора и для читателя. И если читатели это вновь увидят, то они к ней потянутся.
Сергей Морозов, г. Новокузнецк
