В начале того века Сытин одним из первых в России завёл персональный автомобиль с личным шофером. И тем лишь подтвердил своё, данное купцами за пристрастие к иноземным техническим и управленческим новшествам прозвище «американец». А ведь родился и вырос Иван Дмитриевич в костромском селе Гнездиково, где жители мало что знали не только о технике, но и об Америке.
Часто шофёр подвозил Сытина к роскошным ресторанам, в которых за «заветными столиками», в разговоре за изысканной едой Иван Дмитриевич предпочитал заключать крупные сделки. Его сотрапезниками бывали и миллионеры, и знаменитые писатели А.П. Чехов, И.А. Бунин, А.И. Эртель, художник И.Е. Репин, адвокат и политик Ф.Н. Плевако. О Сытине они отзывались как об остроумном и находчивом собеседнике, радушном, гостеприимном купце. Антон Павлович Чехов, например, советовал своему брату Александру, писателю, обращаться к этому издателю с деловыми предложениями только в ресторанах – тогда, мол, тот особенно щедр.
Изредка шофёр привозил Сытина обедать дома. Иван Дмитриевич любил свою семью, но предпочитал строгие патриархальные порядки там. Жена его, Евдокия Ивановна, шикала на взрослых сыновей и невесток: «Тише! Сам пришел!»
Некоторое время Сытин отдыхал – ходил, заложив руки за спину, в глубокой тишине по коридорам, погруженный в свои мысли. Семья терпеливо ждала – без приглашения «самого» никто не смел даже приблизиться к столовой
Потом он садился во главе стола, сыновья, как издревле заведено, по левую руку от него, женщины и внуки – по правую. Питались просто: щи, каша с котлетами, компот или кисель. Сытин говорил скупо, задавал иногда внукам вопросы об их учёбе.
Иван Дмитриевич встречался с двумя царями и Лениным. Он не менял политических убеждений, потому что… не имел их. Политику он воспринимал как неизбежное зло, под которое предпринимателю невольно приходится подстраиваться.
Все три раза он хлопотал о развитии издательского дела. Ленин принял его с виду гораздо радушнее, чем цари: обласкал, обнадёжил всевозможными обещаниями. Увы, пользы не было.
К концу 1917 года на счетах в западных банках у Сытина лежало целое состояние. В Европе – хватило бы и ему, и детям, и внукам. Но Сытин пять лет буквально выпрашивал у большевиков возможность работать на Родине. Безуспешно. Ссылки его на разговор с Лениным приводили к тому, что власти давали Ивану Дмитриевичу очередной шанс… беспрепятственно эмигрировать.
Во времена нэпа Сытин стал даже покупать «доверие большевиков»: вкладывал в экономику СССР свои доллары. Кончилось это тем, что он умер в 1934 году не просто в забытьи, но и в бедности.
Загадочная русская душа.
II
Представители очень важной для этого рассказа профессии сейчас называются дилерами, торговыми агентами, распространителями газет, консервов, всякой всячины. Раньше же на Руси они именовались офенями.
Непременным спутником каждого офени был короб – своеобразный крошечный универсальный магазин. Лубочные картины там соседствовали с тонкими книжками о Еруслане Лазаревиче, головки сыра – с нитками и иголками… В общем, туда клалось всё, что по доступной цене офеням предлагали городские купцы, и доносилось пешком или довозилось на санях и телегах до сказочных глубин России. В том числе, до костромского села Гнездиково.
Офени были, в основном, горожанами. Достававшиеся им для торговли деревни и села делались для них, что называется, своими. Там они были хорошо знакомы с крестьянами. Как в Гнездикове – с роднёй Ивана Дмитриевича.
В 1876 году на двадцатипятилетнего Сытина, приказчика в небольшой фирме московского купца Шарапова, работало свыше сотни офеней. Своих, испытанных в деле не раз – он сам выбирал их среди работяг на ярмарках, уговаривал идти в город сметливых крестьян из деревень, где бывал по торговым делам. Он поощрял своих офеней шараповским товаром в кредит: лубками и книжонками. Он обучал новичков первоначальным азам общительности, зубоскальства и острословия, непременным атрибутам профессии.
Он мог бы найти и ещё сотни офеней, но что им предложить? Сытин только что привёз десятки тысяч картинок из подмосковного села Никольское: там раскрашивались каждую зиму изготовленные шараповскими печатниками гравюры.
В первой избе мать с тремя дочерьми трудились над сюжетом «Как мыши кота хоронили». Мать красила кота ярко-зелёным цветом, а дочери – мышей в голубую и жёлтую полоски.
–– Что же вы гравюры мои портите? – накинулся было Сытин.
– Ни одного пятна нет – все твои линии обвели опрятно, – смело и весело оправдывалась мать. – Мужик зайцев настрелял, новыми лапками работаем. А смотри, краски-то какие ходовые! Вся округа, на нас глядя, такими обзавелась…
И впрямь в соседних избах, на картинках с другими сюжетами, солдаты были с голубыми носами и в жёлтых сапогах. Но делать нечего – Сытин выдал обычную оплату, по 25 копеек за тысячу «раскрасок».
Офеней пришлось сразу вести в баню, а потом выставлять и хорошее угощение. Они было размягчились, но вскоре одумались и принялись сбивать цену. Опять – баня и угощение. «Ладно, Иван, люди мы свои, – сдались офени, – к Пасхе котов твоих разберут: старые-то лубки закоптятся за зиму. А стены украшать надо»…
И в это же время великолепные иллюстрации и прочнейшие, на десятилетия, книги изготавливались в России на лучшем европейском оборудовании. Но по какой цене?! Достоевский несколько лет распродавал трехтысячный тираж своего романа «Бесы» – по три рубля за томик. Крестьяне же, как хорошо знал Сытин, если и покупали книги, то не дороже, чем за три копейки.
Всё было в России: оборудование и распространители – но порознь. И была голова шараповского приказчика, о которой впоследствии Горький сказал: «Хорошая башка у Сытина, очень быстро и верно понимает он то, над чем другой подумал бы с год времени».
Сытин и сообразил, как соединить офеней с машинами, повернуть технику к миллионам простых людей. Потом, через десятилетия, Генри Форд так же соединит конвейерную систему Тейлора с конструкторскими разработками и дилерами и половину планеты обеспечит невиданными по дешевизне автомобилями. Еще позже японцы прибавят к чужеземным технологиям свое трудолюбие и почти весь мир завалят своей электроникой. Но это – потом, потом…
А Сытин гораздо раньше догадался, что основное предназначение техники – работа на массового покупателя. А значит, продукция должна быть не только лучше, но и дешевле, чем в избах села Никольское. Ещё дешевле!
1876 год можно назвать поворотным в судьбе Сытина. Весной он женился, взяв за Евдокией Ивановной, купеческой дочерью, четыре тысячи рублей приданого. Осенью присоединил к этой сумме ещё три тысячи рублей, вымоленных у Шарапова под залог всего будущего дела, и основал литографическую мастерскую. Главным богатством его стал станок – примитивный, для ручной работы. Но – французский! Уже это «чудо» европейской техники произвело фурор на Никольском рынке в Москве, где действовал Сытин. Качество, дешевизна! К тому же он догадался делать лубочные картины на злободневную тему – о разразившейся только что русско-турецкой войне. Спрос превзошел все ожидания.
Уже через три месяца Сытин приобрёл второй станок, ещё через полгода – третий. Число «своих» офеней увеличивалось в геометрической прогрессии, и они требовали и требовали не только картины, но и брошюры.
Станки доставили Сытину и неприятности. На Никольском рынке орудовали, в основном, мелкие предприниматели. Развивать своё дело они не только не умели, но и не хотели: считали это, как Шарапов, грехом. На «выскочку» смотрели косо, пророчили скорое разорение, прогар. А люди были, при всей своей религиозности, крутые, своенравные. Погореть пророчили не только экономически, но и буквально.
Впрочем, экономически – в первую очередь. Картины свои Сытин не брезговал копировать, никого не спросив, с иллюстрированных журналов. Не лучше дело обстояло и с брошюрами.
Тексты для «книжек» писали литературные изгои: изгнанные за провинности семинаристы, страдающие запоями иереи, чиновники… Сытин платил им крохи. А рукописи при этом брал на вес – если и перелистывал, то лишь затем, чтобы понять, какого же объема выйдет книга. Авторы всем этим ловко пользовались.
Сытин как-то признавался: «Посмотрел я рукопись, вижу: написано складно, а главное, очень уж страшно. Ну, думаю, эта книга беспременно пойдёт. Заплатил сочинителю пять рублей. Отпечатали мы 30 тысяч экземпляров. И что бы вы думали? Нарасхват. Приказал еще 60 тысяч отпечатать. Вдруг подходит ко мне работник и говорит:
– Что же мы наделали-то, Иван Дмитриевич?
– Что такое?
– Да ведь мы Гоголя издали, не спросившись.
И показывает… «Страшную месть» Гоголя! Нашёл я «автора», молодого человека. Он – мне:
– Ежели хотите, Иван Дмитриевич, я могу переделать.
– Нет, – говорю, – всё-то не надо, а страниц десять переделайте, чтоб скандалу не было».
Всё это отнюдь не укрепляло репутацию издателя. А без неё – нет доступа к настоящим, крупным кредитам, и, следовательно, и дело широко не поставишь. Требовалась новая, далёкая от нравов Никольского рынка издательская и предпринимательская среда.
III
Минуло ещё пять лет. На Сытина работали уже тысячи офеней, десятки станков и машин, несколько мастерских. У него была своя лавка, но в пределах того же рынка.
Попытки начать сотрудничество с лучшими художниками и влиятельными толстосумами он делал постоянно. Они оканчивались ничем до тех пор, пока Сытину не пришла в голову мысль купить первую отечественную печатную машину и продемонстрировать её на Всероссийской промышленно-художественной выставке в 1882 году.
Сытин оставался приписанным к крестьянскому сословию – редкость для выставки, сразу привлекшая внимание организаторов. В церемонии открытия выставки участвовал император Александр Третий.
Организаторы подвели государя сначала к стенду с лубками, изготовленными Сытиным, а затем – к той типографской машине. В этот момент Сытин как раз печатал на ней портреты членов царской фамилии!
Это произвело благоприятное впечатление. Сытин был удостоен бронзовой медали – высшей, для крестьян, награды. Это оказалось пропуском в «большой капитализм».
Вскоре после выставки Сытину официально разрешили печатать и распространять продукцию для российских школ. Через год несколько купцов согласились основать вместе с ним товарищество на вере с крупным уставным капиталом. А в конце 1884 года в лавку Сытина пришёл сам Владимир Григорьевич Чертков – ближайший друг и сподвижник Льва Николаевича Толстого, увлекавшегося тогда идеями народного просвещения. Это вам не изгои с базара!
Чертков пояснил, что в его распоряжении есть издательство «Посредник», где мёртвым грузом лежит множество рукописей небольших книг для народа, написанных и проиллюстрированных лучшими в России литераторами и художниками. У Сытина же имеется экономическая структура для публикации и распространения: офени, мастерские.
Сытин принялся сотрудничать с необыкновенным воодушевлением. В первые же три года было продано аж 12 миллионов экземпляров изданий «Посредника». Офеням эти тонкие книги поставлялись по той же цене, что и прежние «ужасники» – по 95 копеек за сотню.
В лавку Сытина всё чаще стал захаживать и Лев Николаевич Толстой – в мужицкой одежде. Сначала офени принимали его… за конкурента и зубоскалили:
– И ты, старый, туда же – поучиться у нас захотел? Лежи уж на печи, а то в первой деревне ноги откинешь.
Вспархивали с лавок приказчики, шикали: не смейте так разговаривать с барином!
Разобравшись, офени… всего лишь меняли направление зубоскальства:
– Пишите, Лев Николаевич, книжечки пострашнее. А то ваши в деревне только большому грамотею всучишь. Там ведь и без того оголтелая скучища. Только и наживаемся на чертяках. Купят про них – на целую неделю в избах разговоров хватает…
Толстой смеялся, но и присматривался, и вскоре заподозрил неладное. Книги «Посредника» в коробах офеней соседствовали с прежними лубками «для молодых лакеев», как он выразился, с низкопробными «Ужасными колдунами», «Страшными чародеями». Что же творит издатель?
Толстой пенял Черткову – мол, напрасно вы идеализируете Сытина, он использует «Посредник» в своих корыстных интересах, для поднятия собственного престижа. Чертков оправдывался: все наши издания у нас под контролем, Сытин получает от них самую малую прибыль, в нем – «вся механическая часть нашего дела».
Чья правда? Сытин не наживался, но и в убыток себе не работал. Престиж его рос как на дрожжах, и дело развивалось: открывались фирменные магазины в столицах и губерниях, огромные типографии, начинённые первоклассным, западным оборудованием. Сытин считал себя вправе извлекать косвенную выгоду из идеализма народников и просветителей. Ведь они его дело тоже использовали – для реализации своих идей!
Толстой не принял такой логики и вскоре охладел к издателю. Но Чертков, а вместе с ним и другие работники «Посредника» сотрудничали с Сытиным ещё добрых 12 лет. Ведь второй такой структуры в России не было.
Чертков свел Сытина с Короленко, Эртелем, Суриковым, другими крупными писателями и художниками. А тут Иван Дмитриевич как раз сделал ещё один шаг – на мой взгляд, решающий и для его репутации, и для всероссийской славы.
Он издал в 1887 году десятитомное собрание сочинений Пушкина неслыханным, казавшимся тогда невероятным тиражом в 100 тысяч экземпляров. И оно было стремительно распродано!
Это называли чудом, стали повторять некрасовские стихи: мол, наконец-то, народ понёс с базара не милорда глупого, а классиков. Но экономическая подоплека случившегося была несложной.
Как раз в 1887 году истёк срок действия прав родственников Пушкина на гонорары от его сочинений. А именно эти гонорары, вкупе с качественными переплётами, и составляли львиную долю стоимости книг. Сытин, в отличие от других издателей, просто не стал класть себе в карман бывшие деньги родственников. Да и переплёты дорогие – ни к чему! Стоил десятитомник в шесть с лишним раз меньше, чем когда бы то ни было – всего 80 копеек.
Что такое 100 тысяч экземпляров для фирмы, у которой только народные календари расходились пятимиллионными тиражами?! Капля в море! А шум на всю Россию поднялся, и эта бесплатная реклама сторицей окупила упущенную выгоду.
Отличная голова у предпринимателя Сытина!
IV
Уже в 90-е годы капиталы Сытина исчислялись сотнями и сотнями тысяч рублей. И все он вкладывал в расширение дела, в котором поистине не знал удержу.
В этот период – с 1890 по 1917 годы биография предпринимателя имела две особенности. Он неустанно колесил по городам и весям, по улицам Москвы, создавая и создавая ответвления основной фирмы: новые «товарищества», «общества», редакции газет и журналов.
И повсюду подолгу работал как своего рода… наладчик, эдакий экономический механик. Кропотливо подбирал людей. Причём на редакторские и инженерные должности – самых образованных и известных, а на управленческие, хозяйственные – толковых, но низкого происхождения, лично ему всем обязанных. Первой группе платил оклады, нередко – самые большие в России, и предоставлял полную самостоятельность. Вторую – держал в патриархальной строгости и напряжении, заставлял искать новые рынки сбыта, торговаться до хрипоты с поставщиками, не давал покоя, пока не вымуштрует. Но затем, по заслугам, награждал частной собственностью, возводил в ранг совладельцев.
Наладив так одно направление в работе, тут же принимался за другое. Но при этом прежние ответвления не закрывал – даже лубки его фирмами распространялись вплоть до Октябрьской революции. Его издательское дело можно сравнить с тем же коробом офени: Сытин добавлял и добавлял туда всё, что жизнь подсказывала положить.
Вторая особенность биографии связана с русской поговоркой: «Дайте мне на прокорм казенного воробья – я с этого буду каждый день жареного поросенка на обед иметь». Государственные заказы тогда (как и сейчас) были самыми лакомыми кусочками.
Несколько раз Сытин пытался пробиться к ним. Тут же его начинали смешивать с грязью. Две-три газеты обязательно обвиняли Сытина во взяточничестве и мошенничестве. По доносам и наветам возбуждались уголовные дела. Представители правительства (и прежде, со времен сотрудничества с Толстым, Сытина не жаловавшие) вдруг издавали постановления об аресте на его продукцию.
Сытин поспешно давал задний ход. Слишком разорительно было расхлёбывать заварившуюся кашу. Любимчики казны так и не впустили его в свой элитарный круг.
Зато в провинции равных Сытину не было. Орёл летает высоко, но смотрит на землю, не отрываясь. Так и Сытин замечал в глубинке всё до мелочей.
Земства устраивали всё новые и новые школы. От Сытина им – учебники, пособия, иллюстрации, специальная литература. И всё это – по доступной, неприемлемой для его конкурентов цене.
Россия беспрецедентно богатела: за полвека после отмены крепостного права её промышленность выросла в 13 раз. Стало водиться больше денег? Что ж, Сытин предложил ежедневную газету «Русское слово». Тираж ее в 1916 году превышал миллион экземпляров – сегодня завидно! «Русское слово» давало большую прибыль, чем все остальные московские газеты вместе взятые.
Угождать покупателю, неукоснительно соблюдать рыночные законы – вот, пожалуй, и все заповеди, которых Сытин как предприниматель придерживался. Причём исключительно как издатель – ни водкой, ни семечками он не торговал.
Почему миллионер Сытин после Октябрьской революции не эмигрировал? Русскую глубинку на Запад не перевезешь, а на европейского покупателя он никогда не ориентировался.
И он просил и просил работу у большевиков, национализировавших его типографии. Время от времени ему разрешали занять там должность: то мастера, то даже директора. Но он оставался самостоятельным. Однажды в счёт зарплаты (её тогда задерживали дольше, чем при Ельцине) потребовал себе типографское оборудование. Его упекли в каталажку как контрреволюционера.
Через несколько месяцев, при личном вмешательстве Ленина, выпустили. На дворе уже был нэп. Сытин снял со счета в западном банке 30 тысяч долларов и вложил в собственное «Книжное товарищество 1922 года». И стал набирать офеней…
Руководитель Госиздата – а с этой структурой обязаны были иметь дело все коммерсанты – О.Ю. Шмидт сообщил «наверх», что Сытин «гораздо больше вредит нам, чем помогает». Ивану Дмитриевичу запретили распространять даже лубочные картины социалистического содержания, не говоря уже о пользовавшихся спросом брошюрках. Государство несколько раз нагло обмануло его в расчётах, в сроках поставки бумаги… В 1923 году «Книжное товарищество» обанкротилось. Не увенчались успехом и другие попытки Сытина инвестировать в экономику СССР.
Энергия великана врезалась словно бы в стену. Было больно. Сытин стал на глазах дряхлеть, терять память. В СССР решили, что надо выполнить хотя бы некоторые из обещаний Ленина. Сытину дали пенсию в 250 рублей, выделили квартирку на Тверской. Там он и угас в 1934 году.
Юрий Евстифеев
