Второе отлучение Льва Толстого

Почему замалчивается столетие со дня смерти писателя

В начале ХХI века со Львом Толстым случилась странная метаморфоза: его имя оказалось вычеркнуто из списка национальных «икон». Российские журналисты в массе своей молчат, западные с удивлением замечают, что упоминание имени Толстого стало неполиткорректным, утверждают, что великий писатель стал в России «неличностью» по Оруэллу, и называют происходящее «вторым отлучением». Действительно, столетие со дня смерти Толстого, отмечаемое во всем мире, на его родине совершенно игнорируется.

Впрочем, ничего удивительного в этом, кажется, нет. Живи Толстой сегодня, и за свои резкие выпады против Церкви, призывы к упразднению государства и мысли о безнравственности всякого патриотизма он вполне мог бы заработать уголовную статью за «экстремизм» и «разжигание». Но даже и после смерти Толстой остается опасен. «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост», – писал в свое время Александр Суворин. «Львом, при рыке которого оживает спящая пустыня» называл Толстого знаменитый петербургский юрист Анатолий Кони. «Так стоит ли будить столь опасного зверя?» – размышляет власть и делает вывод, достаточно очевидный. Но приведет ли «второе отлучение» Толстого к желаемому результату? И не окажутся ли правы публицисты, утверждающие, что в начале ХХI века мы вступили в пространство «опасных дат», каждая из которых может стать источником новых потрясений? Вопросы далеко не праздные. Тем более нам важно сегодня разобраться в сути конфликта Толстого с государством и Церковью.

Прежде всего признаем очевидное: учение Толстого действительно антицерковно – и по букве, и по духу. Сам Толстой, отвечая на определение Святейшего Синода, отлучающее его от Церкви, говорил: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо». С той же неумолимой последовательностью Толстой отвергает крещение младенцев, допущение разводов, освящение браков разведенных, прощение грехов на исповеди и прочие таинства Церкви, которые называет не иначе как «низменным, грубым колдовством». В елеосвящении и миропомазании, в почитании икон и мощей он видит одно только «колдовство». Церковное причастие называет обоготворением плоти. Священников сравнивает с разбойником, который «убивает целую семью, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег», и отзывается о них не иначе как об обманщиках, движимых выгодой и жаждой наживы.

Таким образом, знаменитый обер-прокурор Синода Константин Победоносцев имел все основания сказать Толстому: «Вера Ваша одна, а моя и церковная другая… наш Христос – не Ваш Христос...» Обратившись же к собственному религиозному учению Льва Николаевича, мы, пожалуй, убедимся, что крайний радикализм и пафос отрицания всего, что не укладывается в его прокрустово ложе («сапоги выше Шекспира»), могут поспорить с «реакционностью» самого Победоносцева.

Переходя от чтения гениальных романов Толстого, наполненных ощущением софийности мира, звучащего единым многотрубным органом, к его же дидактическим апологиям религии «здравого смысла», нельзя не испытать горького чувства. Будто случилось колдовское превращение, и от всей палитры художника-демиурга осталась одна серая краска, от всего божественного органа – сиплая дудочка сектанта-проповедника…

Правда и то, что последователей Толстого во все времена отличали непримиримость и фанатизм, не меньшие, чем у их заклятых врагов-церковников. И еще большой вопрос – победи толстовство, не кончило ли бы оно все теми же любезными консервативному публицисту Константину Леонтьеву «арестантскими ротами для исправления заблудших душ», которыми кончили и большевики. Не зря коммунисты, в конце концов, признали Толстого своим, и сам Ленин окрестил его «зеркалом революции».

Но, как сказал Василий Розанов, защищая Толстого от нападок друзей-художников: «Великий дуб вырос криво, но от того не перестал быть великим дубом». Даже заблуждения великого человека значительны и многое могут рассказать нам о времени и мире.

Парадокс в том, что при всем невыносимом рационализме и истребительном упрощенчестве религии Толстого вера его питалась живыми и верными интуициями. Не много в мировой литературе встретишь таких глубоких и ярких описаний веры, как в «Войне и мире». «Бог – во мне» – вот ее краеугольный камень. Негодование писателя против официальной Церкви растет из осознания вопиющего противоречия этой глубокой интуитивной веры и царящего в мире насилия, Нагорной проповеди Христа и реальности Церкви, оправдывающей государственные казни. «Все, чему меня учили, что меня окружает с детства (дать отпор обидчику, отмстить насилием за оскорбление), построено на законе «зуб за зуб», отвергнутом Христом», – пишет Толстой в «Исповеди»… «Все, чему учит нас Церковь, – лишь беспрекословному повиновению царям и начальникам, лишь насилию, войне и казням «по воле Богом поставленных властей». Вместо Бога, которого знает всякая человеческая душа («Царство Божие внутрь вас есть»), церковники придумали внешнего Бога-Идола и подчинили его тотальной власти весь мир, а для самих себя определили место его жрецов и вельмож», – утверждает своими обвинениями Толстой. И нельзя не видеть точности его наблюдений, бьющих в самое сердце «симфонии» Церкви и власти.

Кризис официальной Церкви к концу XIX века стал очевиден не одному Толстому. «Церковь в параличе», – говорит Достоевский, «Церковь покинута Духом Истины и Любви», – утверждает Владимир Соловьев. Даже такой истый славянофил, как Иван Аксаков, с горечью вопрошает: «Наша Церковь… представляется теперь… какою-то колоссальною канцелярией… по образцу и подобию государства… Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке… Соответствует ли такой образ Церкви образу Церкви Христовой? Если же не соответствует, то она уже не есть Христова, – а если не Христова, то что же она?»

Весь этот сложный узел, завязанный тысячелетним браком Церкви и империи, и вызвал поход Толстого против государственного «левиафана» и его ответный удар.

В конце февраля 1901 года Российское телеграфное агентство сообщило об отлучении от Православной Церкви известного писателя Льва Толстого. Новость мгновенно облетела мир, дав пищу газетам и журналам на многие месяцы. Хотя в Российской империи специальным правительственным циркуляром запрещалось печатать известия, выражающие сочувствие писателю, новость горячо обсуждалась в каждом русском доме – от царских палат до крестьянских лачуг, где были хорошо известны двухкопеечные издания толстовского «Посредника». Вся Россия раскололась на два непримиримых лагеря – сочувствующих Толстому и проклинающих его.

Что стояло за этими событиями? Мысль об отлучении Толстого не была новой. Синод во главе с его обер-прокурором Константином Победоносцевым склонялся к этой идее еще в 1880-е годы, когда из-под пера Толстого стали выходить строки вроде таких: «Православная Церковь! Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженых людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ» («Исследование догматического богословия»). Однако Александр III на предложение Синода, как говорят, заметил: «Ну уж нет; мученического венца я на него не надену». Тем дело и кончилось.

После смерти Александра III Победоносцев вновь начинает говорить о необходимости отлучения Толстого. Власть еще колебалась, но дело решил выход в свет в 1899 году романа «Воскресение», полного беспощадного публицистического пафоса. Лицемерие и ложь церковных обрядов есть отражение лжи и лицемерия всего уклада государственной жизни, утверждал Толстой своим романом, прототипами героев которого стали многие известные лица. Сам Победоносцев был выведен в нем крайне отвратительным типом по фамилии Топоров. Вся российская действительность представлялась Толстому «живым трупом» (как называлась драма писателя), а единственным выходом из тупика оставалось, говоря словами героя той же драмы, «разрушить эту пакость». Определенно, враг насилия и поборник непротивления Толстой звал к «ниспровержению основ». Этот метафизический парадокс должен был получить свое разрешение, и ответ не замедлил себя ждать.

В 1900 году первоприсутствующим в Синоде становится давний недоброжелатель Толстого митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский). Взбешенный нападками Толстого, Победоносцев давно уже был готов расквитаться. Николай II, с детства находившийся под влиянием Победоносцева, по своему обыкновению предал дело на волю «мистического течения судьбы». Инициатива отлучения исходила от митрополита Антония, текст написал лично Победоносцев. Отредактированное Синодом и одобренное царем определение за подписью семи архиереев было торжественно провозглашено 24 февраля 1901 года. Толстой здесь назывался «лжеучителем» и обвинялся в ниспровержении всех церковных догматов. «Посему Церковь не считает более его своим членом до тех пор, пока он не раскается и не восстановит своего общения с нею», – говорилось в документе. Текст отлучения завершала молитва о покаянии и вразумлении писателя.

Еще раз отметим взвешенность формулировок Синода, немало контрастирующих с гневным обличительным тоном самого Толстого. Вот, например, что писал он царю в декабре 1900 года: «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека, это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю – Победоносцевым». Кстати, и анафема Толстому, вопреки расхожему мнению, официально так и не была провозглашена. С другой стороны, понятно, что Синод, за которым стояла вся мощь государства, мог позволить себе быть холодно-сдержанным. Героическому же одиночке Толстому в его схватке с государством и Церковью оставалось лишь вызывать огонь на себя.

Правительственные и черносотенные публицисты, горячие головы по всей России восприняли определение Синода как команду начать травлю писателя. «Тебя давно ждет виселица», «Смерть на носу», «Покайся, грешник», «Еретиков нужно убивать», – писали Толстому защитники Церкви и престола. Некая Маркова из Москвы прислала в Ясную Поляну посылку с веревкой и сопроводительным письмом: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи». И подпись «русская мать». В «Тульских Епархиальных Ведомостях» появилась корреспонденция о следующем «чуде»: «Многими лицами, и в том числе пишущим сии строки, замечено удивительное явление с портретом Л.Н.Толстого. После отлучения Толстого от Церкви определением богоучрежденной власти выражение лица графа Толстого приняло чисто сатанинский облик: стало не только злобно, но свирепо и угрюмо... Впечатление, получаемое от портрета гр. Толстого, объяснимо только присутствием около его портретов нечистой силы (бесов и их начальника диавола), которым усердно послужил во вред человечеству трехокаянный граф». Из монастыря Глинская пустынь сообщали о написанной на монастырской стене злободневной фреске, изображающей Толстого, окруженного многочисленными грешниками и подписью: «Искоренитель религии и брачных союзов». Сообщалось, что возле картины толпятся богомольцы, а кто-нибудь из братии им разъясняет: «Еретик он и богоненавистник! И куда смотрят! Рази так нужно? В пушку бы его зарядил – и бах! Лети к нехристям, за границу, графишка куцый!..»

Сплошной поток проклятий и угроз в адрес Толстого не прекращался до самой его смерти. 14 июля 1908 года, в преддверии 80-летнего юбилея великого писателя, московская газета «Новости дня» опубликовала молитву, будто бы сочиненную самим Иоанном Кронштадтским: «Господи, умиротвори Россию ради Церкви Твоей, ради нищих людей Твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя Твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих последователей...»

В то же время со всех концов мира и уголков России в Ясную Поляну летели письма и телеграммы с выражением горячей поддержки писателя, по городам России прокатились многолюдные демонстрации в его честь. Прошла волна открытых заявлений о выходе из православия. Вопреки ожиданиям Синода отлучение Толстого привело к необычайному распространению и популярности его идей, что вынужден был признать и сам Победоносцев.

Было немало людей, особенно близких к власти, которым дело представлялось в достаточно ясном свете. Юрисконсульт кабинета Его Величества Н.А.Лебедев писал: «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому... Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч… По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею. На могилу его будут ходить на поклонение... Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства… Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся... Удалились от народа, построили дворцы, забыли келии, в которых жили Антонии и Феодосии… служат соблазном своим распутством... «Дом мой домом молитвы наречется», они же сделали его вертепом разбойников… Все это горько и прискорбно...»

Однако подлинные последствия этих событий едва ли в полной мере осознаны и ныне. Сегодня исследователи признают, что отлучение Толстого имело эффект разорвавшейся бомбы, расколовшей страну сверху донизу – от царских палат до крестьянских лачуг. Это и понятно. Толстой слишком велик. Никому из смертных не удавалось с такой гениальной мощью явить в слове живую душу мира, душу России. А отлучение души от тела ни для кого еще не проходило бесследно. «Симфония» русской власти трагическим расколом отразилась в «зеркале русской революции». Трещина, прошедшая по телу страны, открыла дорогу большевикам, которым суждено было отлучить от власти и саму Церковь.

Что же сулит нам сегодня «второе отлучение» Толстого? Современные школьники едва ли знают, кто такая Анна Каренина, современному обывателю сам конфликт знаменитого романа покажется смешным. Тем не менее само имя Толстого для нас больше чем символ. Если была у России всемирная миссия, то исполнила ее не империя и не Церковь, а великая русская литература. Толстой и Достоевский – два ее могучих крыла, лететь на одном у русской «птицы-тройки» вряд ли получится. И если конфликт Толстого с Церковью не будет честно осмыслен и разрешен сегодня, то завтра, не исключено, нас снова ждут великие потрясения.

Владимир Ильич Можегов - публицист, "НГ"-Религия