Человек в прозе Александра Плоткина – это поле борьбы различных противодействующих сил. Этой теме посвящён роман «Одна простая вещь», пьеса «Рождение империи», рассказы «Голос», «Виктория Регия», «Сулема», «Хочешь жить – живи», известные читателям в России, в Америке и Германии.
Есть ли у человека свобода? Способен ли он реализовать свою внутреннюю сущность? Или обречён жить неподлинной жизнью? Этой теме посвящён новый роман Александра Плоткина «Запретный плод».
РОМАН
И наступят дни, когда будет голод,
не голод по пище или жажда питья,
но голод по словам смысла.
Пророк Амос
Никто не может знать, что же действительно
старое и что, собственно говоря, будущее;
эпоха ещё неясна в своей сущности, поэтому –
не понимая ни себя, ни ситуации – люди
борются, быть может, против подлинного
смысла.
К. Ясперс
ПРОЛОГ
Виктор приехал на встречу первым. Он поднялся из метро, и встал у выхода. Вся площадь перед метро была застроена. Она превратилась в торговый квартал. Тут стояли закусочная "Макдональдс", магазин одежды, киоски с журналами, пивом, сигаретами, сумками и слоёными пирожками. Со всех сторон висели щиты с рекламой. На ступеньках у станции кучками стояли студенты. Опасаясь, что они разминутся, Виктор обернулся к выходу. В это время стеклянная дверь станции открылась, Володя показался в проёме, и они увидели друг друга. Несмотря на изменения, что-то осталось таким, каким было раньше. Прошло двадцать лет.
- Витя! - Сказал Володя. – Это невероятно! ! Мы всё-таки встретились! Здравствуй!
- Привет!
- Я очень рад тебя видеть!
- Да, я тоже.
Они присматривались друг к другу.
- Ну куда?
- Пошли туда.
- Ну пошли.
Они свернули направо. На всей улице шёл снос под новую застройку. Котлованы со сваями, каркасы с торчащей арматурой, почти готовые здания теснились вплотную, налезая друг на друга. Стояла жара и пыль. Только кое-где ещё оставались старые дома, в которых жили прежние жильцы.
- Видишь, как всё сносят.
- Сейчас строят очень быстро.
Они сбоку разглядывали друг друга. Володя стал крупным и потолстел. Виктор был лысым.
Они ещё раз свернули. На этой улице старые дома были превращены в кафе и рестораны всех национальностей и стилей. В одном, оформленном в почвенном стиле, у стены стоял плетень с горшками и вышитыми полотенцами. В другом подавали суши, и стояла лаконичная мебель под Японию. Третье было оформлено в стиле отдалённого сверхтехнологического будущего.
Володя и Виктор вошли в кафе "Ты пришёл". Здесь интерьер был выполнен в стиле советских шестидесятых годов. На стене висели отрывные календари, портреты Хрущёва и Гагарина, велосипед, счёты, чёрный телефон из тяжёлой пластмассы с диском, на котором стояли буквы и цифры. Жёлтые деревянные столы стояли без скатертей. Напитки подавались в гранёных стеклянных стаканах.
- Может возьмём пива? Или хочешь что-нибудь ещё?
- Ладно, давай пива.
Официантка приняла у них заказ. Здесь работали официантками студентки университетов. На девушке былы джинсы и короткая кофточка, оставлявшая открытым живот с глубоким пупком. Это был очень молодой живот.
Они взяли креветок и пива.
- А помнишь швейцара? - Сказал Виктор.
Часть первая. ВУГЛУСКР - шмуц
Глава 1. Закручивание гаек
1.
Восьмого сентября 1978 года Виктор встретил мать. Они столкнулись на Арбатской площади у метро Филёвской линии. Мать шла после работы. Они остановились, и мгновение смотрели друг на друга. Потребовалось время, чтобы перестроиться. Рядом с матерью стояли две приятельницы, ожидавшие, что же произойдёт. Слева смотрела большая как башня Наташка. Она всегда была готова реагировать шумно, бурно, эмоционально. Могла обложить матом их психа начальника, или радостно броситься на колбасу и киевский торт, пошутив при этом: "Без едьбы что за жизнь!" или "Люблю повеселиться, особенно пожрать". Вторая, Софа, была умная, сдержанная, сухощавая, в очках. Она всегда точно дозировала реакцию. Мать была из них самой красивой. Она ещё оставалась красивой. Все трое стояли как будто наготове и ждали. И он стал делать то, что от него ожидалось.
- Здравствуй, мам! – Он улыбался широкой счастливой улыбкой.
- Здравствуй, сынок. Ты куда это так мчишься? – Её весёлый голос предполагал ответ на вопрос.
Подруги улыбались каждая по-своему, одна сразу во всю мочь, другая – постепенно, сдержанно глядя через очки. Мать работала далеко, на Измайловском парке. Начальник отпустил их сегодня пораньше, или сам не пришёл.
- Мам, ну я тороплюсь, меня ждут, - Сказал он, улыбаясь так, как будто впереди у него были женщины, девушки, девчонки, свидания, то чего не было у неё и всегда ей не хватало.
Все трое заулыбались ещё сильнее. Наташка просто зацвела.
- Ну беги, беги, - кивнула мать, соглашаясь.
- До свидания.
Виктор радостной нетерпеливой походкой сбежал в подземный переход, из которого в разных направлениях, двигаясь каждый своим путём, выходили люди.
- Красавец он у тебя, Ленка. Всё б отдала за такого мужика. Эх, где мои шестнадцать лет!
- И мчится, как молодой олень.
- Аж копытом бьёт!
Это было именно то, на что она рассчитывала, то, что хотела услышать. Лена любовно смотрела вслед Виктору.
- Давайте зайдём в "Весну", я ему рубашку посмотрю.
- Ты о нём так заботишься!
- А как же!
- Это ж её молодой сын!
Виктор шёл по Калининскому проспекту так, как будто у него было важное дело, которое надо было сделать, но он не знал где. Что ему было нужно, оставалось непонятным. Что-то безжалостно гнало его, заставляя быстро шагать по светлому асфальту, на котором, когда он смотрел перед собой, как будто возникали маленькие серые завихрения, каждое из которых могло превратиться в женщину. Нужно было всё изменить. Он жил не так. Казалось, что это изменённое другое состояние находилось близко. В него можно было попасть. Оно было где-то здесь, у людей. Оно заставляло себя искать. Оно существовало. Но он продолжал идти не в том, в безнадёжном направлении. Там, где он шёл, ничего нельзя было найти. На этом асфальте ничего не было. Чувствовалось, что ты идёшь по застывшей жидкости, одинаковой во всех направлениях, не по камню и не по дереву. Это было какое-то вязкое, извращённое море, неестественное, хаотичное, никакое, не включённое ни в какой смысл.
- Что же мне так плохо? – Вслух сказал Виктор, наконец, остановившись. Раньше всё было нормально. Он жил, учился, окончил институт, работал программистом, а теперь как будто получил какой-то сигнал.
Он стоял у кинотеатра "Октябрь". Напротив, в конце проспекта, светился ресторан "Новоарбатский". На нём горел голубой глобус с самолётом - реклама "Аэрофлота". Кроме ресторана там был бар с коктейлями "Привет" и "Южный", где можно было с кем-нибудь поговорить и познакомиться с девушкой, но в него не пускал швейцар. Мимо него нужно было всякий раз прорываться. Виктор перешёл на другую сторону, и набрал скорость, чтобы проскочить в вестибюле сразу направо. Но швейцар заметил его и встал, развернув плечи, загораживая проход. Отставной кагэбэшник в белой полотняной куртке! Любитель вспомнить о золотых годочках в комитете! Раз можно было кого-то не пустить, так уж обязательно нужно было не пустить! Он был не просто так человек! Он был со значением! Он был оттуда! Никого Виктор не ненавидел так, как его! Не нужно было разговаривать, чтобы понять, что это настоящий враг. Виктор пошёл на него прямо, не замедляясь. Швейцар сосредоточенно смотрел, как он приближается, всё круче выгибая грудь в официантской куртке.
- Целую тебя в нос! – сказал Виктор. От лица до лица оставалось сантиметров тридцать. Виктор круто повернулся и ушёл назад.
У входной двери он оглянулся. Швейцар в белой куртке, выпучив глаза, остолбенел и оставался стоять, открыв рот и выпятив грудь.
Зачем мне это нужно? – Углом сознания подумал Виктор.
Он пошёл мимо булочной, где купил свердловскую слойку, к метро Смоленская. На ходу он ел слойку. Она была свежая. Он запил её газированной водой за три копейки из автомата, в котором был только один общий стакан. Виктор подумал, что живёт принудительной, вынужденной жизнью, как будто вместо него живёт какой-то другой человек, издерганный, жалкий, замученный, ни на что не способный, не владеющий собой Вуглускр. Виктор придумал это имя или вспомнил из анекдота. И сразу представил себе этого человека. Он не хотел им быть. Вуглускр жил вместо него, и он, Виктор Ригин, не мог ничего с этим сделать. Он только почему-то мог это видеть и понимать откуда-то со стороны.
Виктор хотел пойти к метро Смоленская, но дойдя квартал до половины, повернул обратно к «Новоарбатскому». Он зачем-то дошёл назад до ресторана, посмотрел на стеклянные двери, и прошёл мимо на Калининский. Он прошёл проспект до середины, как будто что-то тянуло его за верёвку, повернул назад к ресторану, широко шагая, как будто у него была какая-то цель, к которой он настойчиво стремился. Подойдя к ресторану, Виктор подумал, что сейчас снова туда зайдёт, но прошёл мимо, повернул за угол , и снова пошёл к Смоленской. Дойдя до булочной, он повернул обратно, и пошёл назад к ресторану. Он дошёл до поворота, и вдруг увидел друзей – Володю, Митю и Колю. Они стояли втроем на некотором расстоянии от дверей «Новоарбатского» со странным видом, как будто были во что-то погружены и не могли что-то решить. Они были знакомы давно, и Виктор много о них знал, но сейчас это всё не имело значения по сравнению с тем, как они стояли.
- Что вы делаете? – Спросил Виктор.
- Да хотели зайти в бар, но швейцар не пускает, – сказал Митя. Виктор ревниво подумал, что они договорились встретиться без него. Было странно, что они пришли сюда тоже. Они помолчали.
- Может куда-то пойдём? – предложил Володя.
- Пойдёмте по домам, - сказал Митя. – Я пойду домой.
- Да, - сказал Коля. – Я тоже.
- Ну ладно.
И они разошлись, как будто так встретиться и вдруг расстаться было совершенно нормально и соответствовало ситуации.
2.
Матери Виктора Лене было далеко ехать от работы до дома. В этом сконцентрировались все проблемы её жизни. Всё остальное, включая психа неврастеника начальника, норовившего устроить из восьми подчинённых женщин гарем, и разгуливавшего по нему как индейский петух, к тому же совершенно не справлявшегося с тем, что в результате получалось, попадавшего во вред работе под каждый новый каблук и терявшего от этого остатки мозгов, она бы уже перенесла. Он всё-таки был приличный человек, и они втроём с Наташкой и Софой привыкли к нему и его выручали, когда в очередной раз в конце месяца всё грозило уже скандалом, мог не выйти журнал "Станкоинструментальная промышленность" или бюллетень "Абразивный инструмент", и он начинал орать, кидаться, умолять и обещать прибавку к зарплате, которую он годами держал у Лены перед носом, как морковку на палочке перед мордой у осла, потому что из восьми человек в отделе работать могли только они втроём и две машинистки. Но длинная езда всё превращала в муку. Из-за неё Лена приезжала домой такой голодной, что уже глаза лезли на лоб. Сколько б она не пила чай с бутербродами перед уходом с работы, пока добиралась до дому, опять смертельно хотелось есть. Наташка, та на работе всё время хотела есть. Она покупала торт, резала отдельную колбасу с серым столовым хлебом на тарелке, ставила чай с пряниками, и бурно всё поглощала. Но всё равно хотела есть. Она говорила: "Опять чего-то хочется. Поесть, что ли?" Софа ходила к замдиректору, она хотела стать начальницей, собиралась перейти в другой отдел, и звала с собой Лену, но Лене ничего не хотелось менять. Софа как начальник была бы лучше, но неизвестно, как сложатся отношения, а тут было всё ясно. Она хотела дотянуть оставшиеся двенадцать лет до пенсии тут. До Арбатской им было по пути с Наташкой. У них для поездок в метро был разработан один финт. На Измайловской Лена быстренько пробиралась в вагон и садилась на сиденье. Наташка, здоровенная как башня, двигалась в толпе народа медленнее. Какой-нибудь дядька нацеливался сесть рядом с Леной, но она, не вставая, двигалась перед ним по сиденью, место оказывалось занято, а Наташка успевала тем временем подойти и сесть. Дядька совался назад, но там уже тоже было занято. Он, удивлённый, оставался стоять. Они потом с Наташкой очень веселились. Но пока она добиралась до дому, очень хотелось есть. Первым делом на кухне, сняв пальто, нужно было что-то положить в рот. Она уже очень устала.
- Хлебушка с сырчиком, - проговорила она вслух. – Рисика отварить.
Но сначала нужно было накормить любимого ребёнка. Отварить ему пачку микояновских пельменей. Кроме того, надо было поскорее освободить кухню для соседей, которые тоже хотели есть. Вдвоём на кухне было никак не развернуться, и она не любила тереться спиной друг о друга с Матрёной. Они с Витькой жили тут десять лет. Когда они переехали, Матрёна и Михал здесь уже были. Эту квартиру нашла мать Лены Тоня после того, как Лена развелась со своим мужем. Тогда казалось, что этот обмен – удача. Лена приехала после развода из Одессы в Москву. В Москве жили её родители, Тоня и Макс, которые научили её всему, поэзии и литературе. Это были не просто интеллигентные люди, но такие люди, которые распространяли эти интеллигентность вокруг. Они прочно по своей сущности ей были. Они оставались собой всегда и везде. Тут же жил и её брат Эрнест, от которого она хотела любви, которой у него не было, а было, пожалуй, противоположное. Что бы он ни пытался для неё сделать, каждый раз получалось плохо, обида и какой-то вред. Лена это всё давно ясно понимала, но всё равно до слёз пыталась преодолеть. Она всё-таки очень хотела, чтобы это было не так. Чтобы её любили родственники. Обмен на Москву был великой российской мечтой, все удивлялись, что это удалось, нужно было получить специальное разрешение, но их двухкомнатная коммуналка обернулась для Лены конечной станцией. Устроить свою жизнь, из-за того, что она жила в одной комнате с взрослым сыном, Лена не могла. Витьке тоже некуда было пригласить девушку. Виктор и Лена никогда не говорили об этом. При мысли на эту тему оба испытывали неловкость, чувство вины, и физически ощутимый запрет, и откровенно не говорили друг с другом никогда. Этой темы они вообще не затрагивали. Лена вообще не знала, как об этом можно говорить. Софа принесла на работу журнал "Здоровье" с заметкой про оргазм, и оказалось, что Лена значения этого слова не знает. Само слово слышала, но что оно означает, не понимает. Она первый раз в жизни увидела его напечатанным черным по белому. Вот такая вдруг выяснилась интересная вещь. Этот журнал все друг другу передавали. Оказывается, они никто ничего об этом никогда не читали. У Матрёны полкухни занимал ободранный буфет со стеклянными дверцами и железными ручками. И во всякую дырку было что-нибудь запихано, обязательно что-то заткнуто. Они оба, Матрёна и Михал, служили стрелками Военизированной охраны - ВОХР, и вся квартира была забита вещами, украденными из мест заключения, которые они охраняли. Всякое свободное место обязательно было заставлено, какие-нибудь старые тряпки непременно заткнуты. Между стеной и буфетом воткнуты на попа большие как колёса корундовые круги от точильного станка, под плитой чугунные рассекатели неизвестно от какой печи и чугунные утюги. Все это они не использовали, но уговорить их что-нибудь выбросить было невозможно. На подоконнике занимала место коричневая эмалированная полуторавёдерная кастрюля с надписью "Шестой отряд", из какой-нибудь тюрьмы или колонии. Где-то там в проходной они друг друга и встретили. А так с Матрёной можно было договориться. Она была баба ничего. Они вместе делали ремонт. Побелили в местах общего пользования потолки. Только она всюду клала лаврушку, и всё ей пропахло. Она без неё никакой еды не понимала. Правда, действительно, - как она на каждом слове говорила. И в суп клала лаврушку, и в картошку. Даже в макароны. Лена это рассказала Наташке, и та прямо ржала. Наташка всегда смеялась во всю мочь, хороший человек.
Михал наскакивал в коридоре на Матрёну.
- Я думал, ты - русская народная женщина, а ты - блядь! Кошшка рваная! Уххх! Артистка мосфильмовская! Блядь домодедовская! У-уу, тюремщица!
На "уххх!" он как уголовник истерически пускал в углу рта белую пену и наскакивал совсем к её лицу. Инстинктивно она поднимала руки, чтобы защититься, но всерьез не боялась, и смотрела на него круглым вороньим прищуренным глазом. Когда Михал начинал вязаться, Матрёна выходила из комнаты в пропотевшем сальном байковом халате в коридор, чтобы были свидетели. Щуплый лысый Михал вылетал из комнаты к ней, и прижимал в коридоре к стене. Сказав "У-у, тюремщица!" он, сделав белые глаза, слёту разворачивался и уносился в комнату, оставив настежь дверь. Через какое-то время он вылетал оттуда на Матрёну ещё раз. Прижавшись у стены и щурясь, Матрёна выжидала, и только потом, выбрав момент, шла в комнату.
- Вот чёрт, сука водяная, - шипела потихоньку Матрёна, облизывая узкие губы. – Чтоб те господь прибрал, враг. Сам тюремщик, правда, действительно.
Виктор видел, что свидетели Михала не останавливают. Он как заводной механизм, как кукушка в деревенских ходиках, проделывал одни и те же навсегда заложенные в него действия, и как раз хотел, чтобы были зрители. Наскоки на Матрёну, попытки поссорить Виктора с матерью, донести ей: "А он тут без вас приводил", чередовались у него с чинным чтением толстых романов, и всё ему необходимо было показывать, как будто отчитаться перед кем-то, и продемонстрировать, что он всё, что положено, выполняет. Он открывал настежь дверь, надевал очки и садился к окну с книгой. Если Виктор проходил по коридору, он показывал: "Во, вишь, читаю. Всё культурно! Исторический роман ". Это был его любимый литературный жанр. Михал читал про бунты и восстания Емельяна Пугачева, Степана Разина, Ивана Болотникова и Кондратия Булавина. Он приглашал Виктора в комнату, и показывал ему написанную самодеятельным лагерным художником картину – лошадь, запряжённая в сани, на синем снегу с розовым закатом: "Во, это я сам", хотя это рисовал не он. На шкафу у Михала лежали балалайка и гармошка, вынесенные из Культурно-воспитательной части, на которых он не умел играть. На стене висела Матрёнина икона. Матрёна была очень озабочена темой смерти. Увидев в окно похороны, она всегда выходила на улицу, долго расспрашивала, кто и от чего помер, долго стояла, внимательно слушала, и говорила: "Царствие небесное, местечко райское". Ей тоже всё было понятно. Икону, стоявший на кухне деревенский буфет, кровать с никелированными шариками и круглый обеденный стол Матрёна привезла с собой в качестве приданного. В комнате в Москве был прописан Михал, а Матрёна приехала к нему из деревни, из загорода, он взял её к себе, и считал нужным ей об этом всё время напоминать. С его точки зрения всё шло правильно, и так и должно было продолжаться. Когда отец Виктора, носивший с штатским костюмом морскую фуражку с гербом, приехал однажды в Москву в командировку и зашёл в гости, Михал забежал в комнату, надел фуражку с зелёным околышем, вытянулся, и отдал честь.
Бывший муж Лены Семён иногда наезжал в Москву, но зашёл проведать сына и первую жену только один раз. Фуражку он носил как знак несостоявшейся мечты о далёких плаваниях. Отец Виктора был сухопутный моряк, занимался ремонтом и ездил в Министерство морского флота. Увидев друг друга, Семён и Лена изменились в лице и бросились друг другу в объятия.
- Сёмка! – Крикнула Лена.
Семён остался у них обедать. Он посидел у них, наверное, часа два, хотя думал только на минуту заглянуть. Оба что-то вспоминали, улыбались и молчали. Лена приготовила лучшее, что могла, рыбу в сметане. Семён это всегда любил.
- Ну что ж, - сказал Семён, собираясь уезжать, - я вижу, вы живёте хорошо.
Иногда Михал, подвыпив, пытался вязаться к Лене. Он со сладенькой улыбкой начинал задавать вопросы с подковыркой:
- А вы не замужем, да? К вам гости ходят? У вас муж военный был?
Лена вышла из себя, перевернула веник, и от души потыкала им Михалу в физиономию. Тот аж посерел.
Виктору всё казалось ненастоящим. Он жил не свою, какую-то чужую жизнь. Так всё могло куда-то совсем уйти, и это было его собственной виной. Он чувствовал себя так, как будто какие-то возможности из небытия стремились через него прорваться в существование. Они требовали осуществления и давили, как вода на плотину. Где-то в непонятном источнике, который оставался неизвестно где, о котором он не знал, что думать, к которому было неприменимо слово "находился", потому что он не лежал в каком-то пространстве, для которого он не знал названия, случилось что-то, что не позволяло больше спокойно оставить всё, как было. Пожалуй, самым мучительным было то, что он ничего не знал об этом присутствии , которое ясно ощущал, не имел представления о том, как о нём думать, и не даже не знал слов, которыми его можно обозначать.
Недавно ему приснился сон. Как будто я в гостях ухаживаю за женщиной, - вспоминал Виктор. Ночь прошла, уже утро, и в окно видны похороны. Солнце высоко, часов девять, все сидят, пьют на кухне чай, в окно всё видно очень отчётливо. Впереди идёт оркестр, музыканты одеты во что попало, сборная солянка. За ними едет зелёная телега с длинной зелёной скамейкой. На ней сидит покойник. Вот такие странные похороны, но во сне они никому не кажутся странными. За телегой идут люди, довольно много людей, и вся процессия медленно движется. Вдруг покойник открыл глаза и напрягся, чтобы воскреснуть. Он не может кричать. Не может пошевелиться, живые одни только глаза, и в них страшное страдание. Можно опять стать живым, нужно только, чтобы кто-нибудь чуточку помог. Что-нибудь сказал. Просто хотя бы закричал! Но никто ничего не замечает. Музыканты по-прежнему медленно играют, голуби что-то клюют, летают воробьи. Из-за какого-то пустяка человек не может воскреснуть. Нет чуда! А они смотрят на это из окна чужой квартиры, усталые после бессонной ночи, равнодушно, спокойно, и кроме него никто ничего не замечает. И вот этот момент проходит, проходит, сейчас совсем уйдёт. А что он может сделать? Он не успеет. Ему ведь никто не поверит. Он ничего не сможет предпринять. И в этот момент я почувствовал, что покойник – это я, - вспомнил Виктор.
Он не знал, что делать. Так он мог до конца прожить чужую жизнь. Пока жил не он, а Вуглускр, и занимал его место и время. Это был враг, который всё у него отнимал. Но с чего надо было начинать? Что он мог изменить?
У них с матерью действовало соглашение не задавать неприятных вопросов. Считалось, что так, как идёт, всё идёт правильно. И что он мог спросить? Мать могла только расстроиться от вопросов, выражающих сомнение в правильности их жизни. Эта жизнь уже была, она существовала, и от них не отделялась. Особенно сильно соглашение не спрашивать действовало в их единственной комнате, на маленькой, зажатой как остров территории, которая только и была их домом. Здесь они всё устроили, насколько могли, как хотели. Порог был последней границей, которую они защищали. Входя в комнату из коридора, где уже висели чёрные пахучие соседские шинели, они радовались, что у них всё обставлено правильно, как должно быть у интеллигентных людей. Они были интеллигентными людьми, в этом он абсолютно не сомневался. У Лены был хороший вкус, воспитанный её родителями, и всё, что она покупала, бегая по магазинам, угождая продавщицам, доставала, было красиво, по их возможностям, и точно соответствовало определённому образцу, или проекту, который как будто был кем-то придуман, и всегда стоял перед ней как чертёж. У них были чешские полки со стёклами заставленные книгами, Камю, Тютчев, Цицерон и Сенека из серии "Литературные памятники", репродукции Сезанна и Сарьяна, похожая на перуанскую керамическая ваза, письменный стол, два кресла, светло-жёлтые обои, настольная лампа с зелёным абажуром, и два дивана по двум разным углам, на которых они спали. Если к ним кто-то приходил, Виктор считал себя обязанным подтверждать правильность того, как у них всё было расставлено, он был верный член их семьи. Здесь он даже ходил по-другому, не так как в других местах. Эта комната изменяла его походку. Ему было здесь хорошо. В комнате то, каким он был, хотел он этого, или нет, проявлялось наиболее чётко. Теперь оказалось, что здесь живёт Вуглускр, который съедает его жизнь. Ему нужно было что-то другое. Но как он мог что-то изменить, если его мать все свои силы отдавала на то, чтобы поддерживать всё именно так?
Лена тоже испытывала сомнения. Но она никогда не говорила о них с Витькой, чтобы ему не мешать. У него была молодость, девушки, и Лена очень хотела, чтобы у него было веселье. У неё тоже было много вопросов, почему и что она сделала не так тогда, когда было можно, но эти вопросы только мешали жить. Она была интеллигентным человеком. Это все признавали. В этом отношении она многим задавала тон и правила. У Софы не было такого вкуса и понимания литературы, а Наташка и вовсе смотрела ей в рот. Она им говорила, какие читать книги и какие смотреть фильмы. Она первая всем купила номер "Москвы", когда начали печатать Булгакова "Мастер и Маргариту". Её учили её замечательные интеллигентные родители. Ей очень хотелось, чтобы Витька веселился. Она хотела, чтобы он оставался с ней. Она Софе так и говорила - у меня теперь один мужчина. Она им так гордилась. Она сделала, всё чтобы он выучился на специалиста по вычислительной технике и компьютерам. Она не хотела ничего нового. Всё как-то устроилось, и шло определённым устойчивым ходом. Она боялась, что что-то может измениться. Она про себя считала, что всё может измениться только к худшему.
Лена помыла на кухне посуду и вернулась в комнату. Витька сидел в кресле.
- Мама, поставим Вертинского?
- Давай, если ты хочешь.
Виктор поставил на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Радиолу "ВЭФ-Аккорд" купил ещё Витькин отец. Пластинку подарил Лене её приятель, член Союза писателей Женька Горелик. Купить её в обычном магазине было невозможно. В Союзе писателей их давали только по одной по списку.
В опаловом и лунном Сингапуре!
В бурю!
Когда ревёт и стонет океан,
Вы брови тёмно-синие нахмуря,
Тоскуете одна!
Тай-тай-тарари-тай!
Тари-тари-тари-там
Тарам – тай –тай!
Это была их любимая пластинка. Когда Виктор и Лена пытались наладить хорошие отношения, они её ставили.
- Витька, давай сходим к Анне Степановне. У неё есть дочка. Её муж был когда-то дипломатом.
Она опять хотела его кому-то показывать. Анна Степановна была какая-то очередная знакомая. Мать так хотела его показывать и гордиться им, что всё время попадала под влияние каких-то новых женщин.
- Я никуда не пойду!
- Ну не хочешь, и не надо! Надоело, в конце концов! Ты ж ничего не понимаешь!
Лена чувствовала, что Виктор принадлежит ей. Он как будто являлся её частью.
Виктор сбоку взглянул на своё отражение в стекле книжной полки. На него смотрел Вуглускр. Выражение лица у него было торжествующим. Полка висела слева. Он всё время чувствовал желание снова увидеть своё отражение. Его голова как будто сама автоматически поворачивалась к зеркалу.
Матрёна и Михал вышли в коридор, оделись, и пошли навестить дочку Матрёны, жившую неподалеку. За криками в коридоре у них следовали демонстративные сцены семейного мира, когда они куда-нибудь вместе выходили с видом достойной супружеской пары. Также патриархально-семейно Михал напоказ говорил " Пойдём, мама, спать, пойдём", и подталкивал к постели.
- А пойдём, пойдём, Миш, - подпевала ему Матрёна, - Пойдём спать, спать.
Они прошли под окном. Михал шагал с образцовым и бравым видом, оглядываясь по сторонам в поисках своего наблюдателя, почему-то больше влево. Матрёна шла за ним, сверля глазом.
Виктор и Лена молчали каждый в своём углу.
- Слушай, Витька, - по-деловому сказала Лена. - У тебя не остался какой-нибудь самиздат? Нужно всё уничтожить. Наташкиному мужу на работе сказали, что будут обыски, могут снова сажать.
- Да, кажется есть, - тоже деловым, серьёзным голосом сказал Виктор.
У него был "Великий террор" Конквеста.
- Надо всё сжечь, пока соседей нет дома.
Виктор встал, и вынул из глубины ящика стола картонную папку с Конквестом. Они пошли кухню, и зажгли свет.
Лена зажгла духовку газовой плиты и пачками клала в неё перепечатанные на машинке листы. Рукопись была большая. Бумага чернела. Лена торопилась. Виктор подавал бумагу из папки. Лена брала пачку, и ворошила её на отдельные листы. Надо было побыстрее всё сжечь. Большие порции бумаги плохо горели. Из плиты вырвалось пламя. Пошёл дым.
В это время раздался звонок в дверь. Лена остановилась. Позвонили ещё раз.
- Нужно открыть, - сказал Виктор.
- Открой, я потушу.
Виктор медленно пошёл ко входной двери, старясь выиграть время. Звонили настойчиво.
- Иду, иду, - крикнул он.
Виктор открыл дверь. За ней стоял подполковник милиции. Это казалось похожим на сон.
- Что это у вас горит? - спросил он.
- Ничего , - медленно ответил Виктор. - Зажигали плиту, загорелась газета.
Лена на кухне успела спрятать в стол папку с остатками "Великого террора", а то, что было в духовке, вынула, сунула в помойное ведро и залила водой. У неё всё получалось быстро, с точностью отчаяния.
- Пахнет дымом, - сказал подполковник, потянув носом воздух.
Сделав спокойное лицо и повязав для убедительности фартук, как будто она готовила, Лена вышла в коридор. Милиционер внимательно смотрел на неё.
- У вас что-то горело, - сказал он.
Всё происходило как в Ленином детстве, когда однажды вернувшись домой из школы, она увидела в доме ходивших куда попало чужих людей, и узнала, что её отец арестован. Такова была её проклятая судьба. Сейчас он пойдёт на кухню, обязательно полезет в духовку, и найдёт там листки "Великого террора".
- Ну хорошо, - сказал подполковник. Он явно не хотел вникать в дело дальше. – До свидания. Будьте осторожны с огнём.
КГБ распустил слух о возможных поисках самиздата и арестах, и проверяло эффективность воздействия слухов на население. Подполковник милиции получил задание обойти микрорайон, и установить, в скольких домах вечером будут что-то жечь. Он обнаружил десять квартир.
Глава2. Бегство
Наступила зима. В окно был виден морозный закат, начавшийся часа в три. Пейзаж со снегом, залитым светом, казался здоровыми и сильным. Постепенно всё менялось, медленно темнело, не спеша, с ровным спокойствием.
Стены комнаты Виктора и Лены становились голубоватыми.
Сейчас всё решится, - подумал Виктор. - В этой комнате он был дома, с ней он был связан, здесь должно было найтись и решение. Он стоял возле письменного стола, иногда подходил к окну и отходил обратно. Виктор обдумывал, как изменить свою жизнь. Собственно, он не столько думал, сколько углублялся, скорее, входил в какую-то прохладную среду. Как будто он должен был снова родиться. Вуглускра не было. Что-то приближалось, какое-то решение. Оно как будто спокойно вплывало. Но что-то оттирало от него. Как будто какая-то стена. Чем ближе оно приближалось, тем эта стена казалась непроходимей.
Ночью Виктору приснилось, что он летает. Он сидел на диване. Потом отталкивался ягодицами, плавно поднимался на небольшую высоту между диваном и потолком, и свободно висел в сидячем положении. Сделав ещё одно усилие, он мог поднять себя выше, ближе к потолку. Он висел в сидячем положении, и сначала не осознал, что происходит. Я летаю, подумал, он. Он сделал несколько усилий ягодицами, и поднялся повыше к потолку. Без этих усилий он постепенно, медленно опускался. Вдруг он страшно пожалел, что этого никто не видит. Это событие оставалось известно ему одному. Это было невероятно обидно. В него никто не мог поверить. В комнате не никого не было. Лучше всего это сфотографировать, подумал Виктор. Но это было невозможно. Нужно было показать это, кому-то, чтобы остался свидетель. Он подумал, что можно позвать Михала, чтобы тот вошёл. Пусть хотя бы он увидит это. Он хотел, чтобы это кто-то увидел. Больше в доме никого не было. Да это же сон, подумал Виктор. Это сон, подумал он, продолжая висеть в сидячем положении под потолком, сокращая ягодицы. Потолок всё время был у него над головой. И действительно, он проснулся и оказался лежащим на диване.
Зазвонил телефон. Виктор бросился к нему и схватил трубку.
- Витя, ты меня ещё помнишь?
- Конечно!
- Это Аня.
- Я тебя сразу узнал!
- Я на всякий случай напоминаю.
- Нет, я помню.
- Ну вот. Значит, слушай. Я звоню, чтобы напомнить. Сегодня день рождения группы.
В институте они вычислили средний день рождения и стали его отмечать. В придачу к просто дням рождения, Новому году, Первому мая, Дню Октябрьской революции и другим праздникам. Это было частью стиля жизни с Клубом весёлых и находчивых, бардовской песней, байдарками, палатками и походами с рюкзаком. В институте они назвали свою компанию Все Ребята. Пятерых девушек небольшого роста, образовывавших ядро компании, и всюду появлявшихся вместе, для простоты обозначали взятым у преферансистов словом "Фоски" - карты от шестёрки до десятки.
- А где вы?
- У меня дома.
- Я сейчас приеду.
Виктор стал переодеваться. Он вытянул из шкафа висевшие на деревянных плечиках серые брюки и голубовато-синий свитер. Там же на плечиках висели платья и костюмы Лены. Его как будто что-то выгоняло из комнаты. Виктор выскочил в коридор, и взял с вешалки пальто и коричневую меховую ушанку с поднятыми ушами и черными тесёмками. Щуплый Михал открыл настежь свою дверь, и появился на пороге как кукушка из ходиков в синей гимнастёрке с офицерским ремнём, широких валенках и очках.
- Бежишь? - Сказал он. Михал любил поучать и давать напутствия. Когда Виктор убегал в институт, он всегда открывал дверь в коридор посмотреть, что происходит, становился на пороге, и говорил, улыбаясь: "Учиться, Витя, учиться и учиться!".
Виктор проскочил мимо него, захлопнул дверь, и оказался на улице, перед окнами. От кого я убегаю? - подумал он. Ноги сами старались идти как можно быстрее. Он шёл почти бегом, яростной спортивной ходьбой, как на соревнованиях, и одновременно настраивался на веселье. Он подумал, что заранее знает всё, что будет у Фосок. Там всегда происходило одно и тоже, и всё превратилось в отработанный неизменный ритуал. Но голова быстро наполнялась весельем, как будто впереди был манящий свет.
Виктор сел в троллейбус и запел:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый,
И в смертный бой идти готов!
Он не хотел петь. На него смотрели пассажиры. Но Вуглускр всё равно пел:
И это есть наш последний
И решительный бой!
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Это надо было прекратить. Виктор пошёл вперед к кабине водителя. На первом сиденье спиной ко всем сидела девушка. Виктору были видны только длинные распущенные по плечам медно-рыжие волосы. Но сразу что-то сомкнулось. Возникла дуга, и ощущение, что от этой женщины нельзя отказаться, как нельзя передать другому свою жизнь. Виктор прошёл вперёд и встал сбоку, чтобы увидеть её лицо. У неё была очень белая, голубоватая кожа рыжих женщин, розовые губы, розоватый нос и густые брови над серо-голубыми глазами. Виктору вспомнилось "За рыжую спесь англичанок" Мандельштама. Что их соединяло, было неизвестно, но что-то властно говорило им обоим о возможности и важности их контакта. Они могли что-то сделать друг с другом. Они были друг другу нужны. Из пор её кожи прорастал коралл и доходил до него, прорывая невидимую оболочку. Она смотрела вопросительно, наклонив голову набок. Надо было что-то сказать. Вдруг он почувствовал, что не может произнести ни слова. Как будто что-то сжало горло. Вуглускр окаменел. Он во что бы то ни стало не хотел, чтобы это состоялось. Виктор не мог отойти от неё или хотя бы отвести глаза. Слова становились всё невозможнее. Одновременно Виктор понимал, что не имеет значения, сколько он промолчал, важно что-нибудь наконец сказать. Но это не получалось. Вуглускр стоял насмерть, и не хотел сходить со своих путей. Виктор онемел и не мог ничего сделать. Девушка смотрела на него, а потом отвернулась в окно. Так они ехали дальше. Троллейбус доехал до конечной, и все вышли. Она прошла мимо, не оглядываясь на него, и пошла к вокзалу.
Виктор помчался веселиться. Он добрался до "Белорусской", доехал по Бутырскому валу до пятиэтажки с "Гастрономом", на котором висел плакат "Народ и партия едины!", взял пузатую бутылку "Гамзы" в пластмассовой оплётке, и взбежал по лестнице к Ане. Квартира гудела и кричала. За столом в большой комнате пели:
Мы дружим со слюнявым Адмиралом,
Он был и остаётся славным малым,
А пинчера гоняли и гоняем
За то что он, зараза, невменяем!
Орлуша аккомпанировал на гитаре. Это был его репертуар.
Нам дела нет до бабы бестолковой,
Но к ней гуляет Вася-участковый...
Женька спел:
Но с ней гуляет Вася-участковый...
Орлуша остановился, перестал играть и опустил руки. - Не "с ней", а вот именно "к ней", - сказал он. Он у них был Жрецом и Мастером Церемонии.
- Да? - Сказал Женька - Или я ошибся?
- Да, да!
Все остановились, начали снова, и спели куплет правильно.
Орлуша пел истово, с полной отдачей, соблюдая интонацию и общий иронически-лирический дух. Если кто-то делал ошибку, он останавливался, исправлял, "не так, а именно вот так", и все пели куплет сначала. Он был большой походник. Особенно он любил употреблять сложившиеся у Всех Ребят слова и поговорки, связанные с разными смешными историями, эпизодами и анекдотами, которые все сразу вспоминали: "Лосиная вошь", "Злая рыба осетрина", "Ядрёны пассатижи", "Навесить пендаля", "Пиздюлина от часов" и "Зелёное , красное, голубое, здорово, Петька!" .
- О, кто к нам приехал! - певуче сказала Аня. - Все Ребята уже, как говорится, в сборе. Заходи. Для тебя ещё будет сюрприз. - На ней было новое серо-зелёное платье с длинным рядом маленьких чёрных блестящих пуговиц. Она была маленькая, с круглыми щеками, и всеми другими округлостями, стройная, как будто пропорционально уменьшенная, и ассоциировалась с популярным "Танцем маленьких утят". Все знакомые, которых Ригин приводил к Фоскам, начинали роман именно с ней. У остальных Фосок дело с этим шло туго. Они только сидели со всеми в гостях. Аня была у Фосок лидером.
- Ригин! – Его всегда тут называли по фамилии.
- Прорезался!
- Нарисовался!
- Садись, - сказала Аня. - Товарищи, положите ему винегрета. Возьми сёмгу, пока её не съели, - тихо сказала она наклонившись к нему. -Я тебе специально оставила.
На столе стоял фиолетовый винегрет, жёлто-зелёный салат-оливье с майонезом, любительской колбасой и зелёным горошком, шпроты, переложенные из консервных банок в глубокую посуду, светло-коричневая селёдка и кровавые болгарские консервированные томаты. У Всех Ребят было меню, сложившееся ещё на первом курсе, которое с тех пор воспроизводилось каждый раз без изменений. В институте они устраивали вечеринки чуть ли ни каждую неделю, так что они в конце концов стали чем-то обязательным.
Виктора в этой компании любили. Его считали значительной личностью, коварным, даже опасным мужчиной и большим ловеласом.
Аня сидела слева от него и Виктор чувствовал под столом маленькое круглое бедро. Справа сидела узбечка Зухра по прозвищу Зухрёнок, учившаяся с ними на факультете вычислительной техники. Остальные три Фоски, Неля, Нина и Ирина, смеялись и сидели вразброс за столом. Все пятеро не вышли замуж, и вместе получили после защиты диплома распределение в научно-исследовательский институт. Все они жили с родителями. Они старательно работали программистами и набивали толстые колоды перфокарт. Зухра никогда не отделялась от подруг. Поворачиваясь к Виктору, она застенчиво взмахивала длинными чёрными ресницами.
Боевым приветом,
Красочным ответом
Русская ракета
Целится в зенит.
Пам!
И зимой и летом
Под дождём и ветром
Бабушку, невесту,
Мать твою хранит!
Мать твою, хранит!
Орлуша, Проша, Женька и Ароша построились в шеренгу и пели, маршируя на месте, высоко задирая ноги. Это был то ли парадный строевой шаг, то ли канкан.
Они вчетвером, собственно, и были Главные Все Ребята. Эту песню они пели с тех времён, когда их всех в институте на компьютерном факультете гоняли на военную подготовку, а может быть, ещё раньше в математической школе, фига в кармане Советской власти. Они крепко держались за плечи.
Генералы из Америки
Вы напрасно нам не верите!
Скоро будете в истерике,
Как от случая с У-2!
Ать-два!
Били вас прикладом,
Били автоматом,
А теперь ракетой
Вдарим по мозгам.
Встретим если надо
Трёхэтажным матом
Трам тарам тарам там
Трам тарам тарам!
Все Ребята уже крепко выпили, и маршировали и орали так, что не хватало дыхания. Они держались друг за друга, и выкладывались целиком, как будто это был символ веры, или присяга чему-то.
Пусть же враг беснуется и бесится!
Пусть он лезет, если лезется!
Ему навстречу
Наш снаряд взлетит.
В самую серёдку
Поразит!
Паразит!
Покричав, они, счастливые, упали кучей на диван, обнялись, и стали целоваться. Им этого было достаточно.
- Орлуша!
- Женька!
- А-а? Или я не прав?
Все Ребята тесно сгрудились на диване, прихватив с собой Аню и Нелю. Все перемешались. Кто-то положил голову кому-то на живот. Кто-то устроился поперёк всех. Кто-то кого-то совсем закрыл. Невозможно было разобрать, где чьи руки и ноги. Все как будто слились в одно тело, у которого было несколько голов.
Атмосфера охватывала Ригина, и всё это опять входило в него. Он почувствовал, что всё прекрасно, они все - хорошие ребята, и главное - дружба. Ему было также хорошо, как и всем.
- Пошли покурим, - Сказал Эдик. – Пора настала.
- Писец подкрался незаметно. – Сказал Попеша.
- Самое время. - Сказал Феля.
- Самое о-то-то! - Сказал Тит.
- И я с вами, - сказала Неля.
- И я, - сказала Ракоша.
Этих Виктор каждый день видел на работе. Они пошли курить на кухню. Во второй комнате сидели Анины родители. Они не выходили. Виктор съел ещё оливье.
Автор: Плоткин Александр
Раздел: Путёвая книга
На эту книгу не было комментариев.
