Я слышу и теперь призывный скрип диванных пружин. Доносятся издалека запах жареной наваги, шарканье десятков ног по коридору, звонки в дверь, чье-то женское пение и отголоски бесчисленных телефонных разговоров. Иногда приходил управдом, мудак полный и окончательный, почище профессора Дроцкого, заведующего кафедрой в той каменной огромной ВПШа, где учился Тыквин, но и управдом, этот полный мудак, приятен сердцу моему, словно еще один персонаж далекой моей юности. И лампочку накаливания мою приятно мне вспоминать. Комната моя при свете ее казалась веселее, милее, квадратней и чище, несмотря на постоянную ее неприбранность».
Первое ощущение надвигающейся катастрофы приходится на те же дни. Когда она произойдет, ни один из героев романа на знает: «… лет через двадцать пять… в небе над Средиземным море…». И в этой катастрофе то ли должен погибнуть, то ли не должен Александр Петрович Тыквин, друг и товарищ Николая Владимировича Армякова, подручного главного геодезиста и ночного собутыльника Александра Петровича.
О первом из друзей известно, что он – студент третьего курса ВПШа, человек модный, долговязый, парадоксальный и спорщик потрясающий: «Ты, Армяков, с чего взял, что век двадцать первый будет счастливей века двадцатого? – произнес Александр Петрович, разглядывая мой деревянный шкаф. - Я в этом совсем не уверен. И ты не спорь со мной. Я ведь уже известный студент, а ты пока еще подручный геодезиста. Вот когда до новой эпохи доживем, тогда и поспорим».
Армяков ходит в матерчатой кепке по городу, ездит в городском транспорте, разглядывает манекены в витринах, мечтает шапку меховую на зиму купить. В качестве подручного геодезиста он работает на строительстве будущего «Отеля разбитых сердец»: здания в 999 этажей, с горельефами, шпилями, радиорадаром на крыше, с толстыми бетонными перекрытиями и уникальным сантехническим оборудованием. Начальником Армякова является бывший полковник бронетанковых войск и герой битвы на берегах реки Халхин-Гол Стёгин Сергей Львович. Это – опытный по жизни крупный мужчина в фуражке без звезды, серьезно контуженный в разгар советско-японской военной компании. Причиной контузии, по его утверждению, был внезапно прилетевший и врезавшийся в землю «японский летающий смертник»: «Не могу вам сказать, с какой стороны появился. Помню, что на восходе, а то и на закате… А взрыв был ничего себе… Рвануло тогда… Да еще с какой силой рвануло… Эх, как же рвануло тогда! Да с такой силой… Так жахнуло, что стакан с чаем в руке моей лопнул, уши у меня заложило, а его голову в летном шлеме нашли в двух километрах от эпицентра… Месяц искали; думали, что японцы абсолютное оружие изобрели…» Тесно связанным с бывшим полковником оказался и Тыквин Александр Петрович, никаким смертником не являвшийся, но, по его словам, в начале юности застигнутый в постели с чужой женой: «А затем она, раздевшись до розовой комбинации, а после сняв и ее, ляжет и примется на кровати лежать, сам понимаешь, в какой позе. Она скажет мне: «Возьми канделябр вон тот с пианино, муж мой не скоро вернется». И каких же заоблачных высот достигнет мое удивление, когда, бог весть для чего взяв канделябр, я с этой медной штуковиной двинусь в сторону белокурой и раздевшейся мадам, и тут же огромный военный дядя в усах, фуражке и погонах внезапно окажется рядом, да еще и с металлическим огнестрельным пистолетом в правой руке!» Возникает несколько нестандартная любовная интрига, пунктиром проходящая почти через весь роман. С неизбежными в таких случаях подробностями и уточнениями. «О розовой и шелковой комбинации, сыгравшей столь важную роль в жизни моего товарища и ускорившей его возмужание, я хотел рассказать, но так и не рассказал, - признаётся Армяков. - Несколько раз в присутствии Сергея Львовича я собирался приступить к своему подробному рассказу и даже рот открывал. И тотчас закрывал. Казалось мне, что за окном погода не та, да и Сергей Львович еще не готов к моим прямолинейным намекам. К тому же он настолько обеспокоен состоянием дел на нашей огромной площадке, что обязательно в густом табачном дыму за револьвер схватится, представив реальное происхождение розовой комбинации на спинке стула. Так что за револьвер он тогда не схватился, о чем я до сих пор не жалею».
Никаким не пунктиром живет и действует в романе само Время, о котором размышляет автор. Он размышляет о нем постоянно и приходит к выводу, что с той поры окружающий мир значительно изменился. По его утверждению, радикальные преобразования коснулись многого, в том числе самых потаенных уголков этого мира. Сердец на мирном пути разбилось громадное множество, и выплыло на поверхность, что дело давно уже не только в качестве выпивки и закуски. Впрочем, в своих сумбурных записках он ничего утверждать не берется. И тем не менее не может отделаться от ощущения, что качество выпивки и закуски с каждым днем все выше и выше. «Это я из своего личного опыта знаю». Не менее откровенны признания автора о начале «всех приключений»: «Всё у нас когда начиналось?.. Ну, не четыре с половиной миллиарда лет назад, когда начиналось всё вообще. Для нас с Александром Петровичем всё начиналось в ту же осень… Что ж тут лукавить? Зачем скрывать? Для чего изводить себя сомнениями в обратном?.. И наши ночные посиделки, и гортанные крики в ночи, и моя бутылка портвейна в шкафу, и маленькая моя подмосковная девушка – свидетели тому».
Свидетели многих событий и соседи в «длинной квартире», где в своей двенадцатиметровой комнате живет Армяков. Самый яркий из них – дядя Петя Сандальев в фиолетовой майке без рукавов, отзывающийся практически обо всем: «Да едрит его в кочегарку!» Примечательны и мужики в прокуренной каптерке, и приземистая кадровичка Голубятникова в зеленой безобразной шляпе, и с этой кадровичкой у Армякова намечается короткий, но бурный производственный роман на «промасленных телогрейках». Не менее существенны ожидания премиальных по случаю сдачи объекта в строй, после чего «никто не собирался ничего бросать, а кое-что продолжить делать дальше». И, безусловно, районный доктор Ильич Иванович, лечивший любое заболевание с помощью массажа простаты и обожавший армянский коньяк с тремя звездочками на этикетке.
Есть в романе и классическое «ружье», возникающее в начале повествования в виде «привозного пистолета в машинном масле» и стреляющее поближе к концу повествования, когда Александр Петрович за все его «выходки и проделки» получил три года семь месяцев ежедневных посещений специализированного диспансера. Есть и три сквозных персонажа (они же – три санитара) «с одутловатыми лицами, в скандинавских ботинках и черных длинных пальто». Они неизменно появляются со стороны заходящего солнца и доставляют бывшему полковнику Стёгину официальные бумаги с одним и тем же требованием «ускорить темпы работ» с тем чтобы сдать объект хотя бы в декабре, но всего лучше к ближайшим праздникам, чтобы по случаю сдачи в строй на торжества прибыл в полном составе весь сводный оркестр столичной службы ПВО. Ни в декабре, ни к ближайшим праздникам сдать объект не удастся. Он со временем перейдет в иное качество, став «объектом бесконечной купли-продажи» по цене 50 миллионов долларов за одну сотку. И уже в наше время к Александру Петровичу придут все те же «одутловатые санитары в скандинавских ботинках», чтобы получить с него названную выше сумму. Из-за чего возникнет многочасовая перестрелка, переходящая в широкомасштабные военные действия, и Александр Петрович опоздает на аэроплан, вылетевший в сторону Средиземного мора и упавший с высоты десять тысяч метров.
Есть в романе еще несколько поразительных совпадений. Так, следующий мартовский день после смерти И.В.Сталина совпадает с днем рождения А.П.Тыквина, а то, что происходило с героями романа в действительности очень похоже на то, что изображено на черно-белых фотографических картинах в большой комнате на шестом этаже. Там, где пятирожковая люстра на потолке, а за полинялой шторой на деревянных кольцах печатала на пишущей машинке худощавая женщина в вечернем платье и алой гвоздикой в волосах. И там же за столом в своем «джазовом» пиджаке с видавшим виды хлястиком писал блестящий свой реферат по повседневному коммунизму «вечно во всем сомневающийся» долговязый студент Александр Петрович Тыквин.
Оба главных героя, пережив множество замечательных приключений, добиваются своего. Они оказываются в конце концов в эпицентре Праздника, быть может, в чем-то вымышленного, но бесконечно желанного и реального, как сама жизнь. Они, впрочем, из своего «праздничного состояния» не выходили почти никогда. «Не было у нас ни амфитаминовой зависимости, ни «пирамидальных транквилизаторов последнего поколения», ни горячего желания на такую зависимость подсесть. У нас был самый обычный белый портвейн с парящим журавлем на этикетке и кое-что покурить из табачных изделий фабрика «Ява». Мы явскую «Яву» больше любили покурить, чем дукатский «Дукат». Ну, и прозрачную спиртовую водку, конечно, тоже на грудь брали. Куда же без нее?.. А из закуски – мелкие советские шпроты в банке и пельмени в бумажной пачке, которые я с лавровым листом варил на газу в хозторговской кастрюле… И две учительницы младших классов, а потом две младшие лаборантки, приучившие нас к «французской любви», а потом еще какие-то две, но постарше, из ближайшего Подмосковья… И все это было под музыку по моему ламповому радио с пылью на деревянной крышке. А на самом пике торжества заокеанский брюнет в золотом пиджаке, замшевых туфлях и с трехдолларовой гитарой появлялся в проеме двери, и Александр Петрович шел навстречу ему, повторяя: «Ах, как я восхищен!» И казался нам этот праздник вечным, бесконечным, самым человечным и еще каким-то…»
В начале своих «сумбурных записок» Николая Владимирович Армяков признается, что впервые подумал о них лет за двадцать пять до авиакатастрофы в безоблачном небе над Средиземным морем. Никто, слава богу, в нее не попал, и закончить свои записки Николай Владимирович Армяков собирался году примерно 2014-м. Несколько раз хотел их прекратить, но так и не решился на то, чтобы его «осенние воспоминания» остались навсегда на «влажных тротуарах нашей юности, среди людей и машин». Одним словом, того, самого давнего и самого бурного романа, бросать было нельзя. Хотя и он позади, и центр великого города, который был дан нам в одних ощущениях, но отнят в других. Памятник, фонари, кинотеатр напротив, цветочный магазин «Букет Абхазии», кондитерская в доме с неповторимым названием «Отель разбитых сердец».
