У каждого – свой Окуджава. Кроме тех, у кого его нет. Но таких, стоит надеяться, мало. Или безнадежно много. Они не смотрят кинокартину «Белорусский вокзал». Они не знают, кто автор стихов про «Госпожу удачу» в фильме, освещенном белым пустынным солнцем. Они не видели концерт в Политихническом музее, органично вмонтированный Марленом Хуциевым в его «Заставу Ильича» (1964), и не были никогда убежденными пионерами, которые пели у костра «За что ж вы Ваньку-то Морозова, Ведь он ни в чем не виноват». Их поэтому, с одной стороны, очень жалко, а с другой – их личное дело. Именно потому, что нет ничего навязчивого в песнях Булата Окуджавы. Ни о чем похожем тоже неизвестно. Между тем, несмотря на дистанцию в несколько поколений, его «Полночный троллейбус» продолжает мчаться по Москве и отнюдь не случайно. И «Женщины глядят из-под руки. Вы понимаете, куда они глядят?». А друзья, не взявшись за руки, рискуют пропасть по одиночке. И пропадают.
Вслушиваться и вглядываться в песни Окуджавы – состояние души, а не звуковоспроизводящей аппаратуры, документального кинематографа и театральных подмостков, способных как-нибудь «модернистки» воспроизвести трагический «Упраздненный театр» – роман, за который Окуджава в 1994 году получил «Русского Букера». За песню о «Полночном троллейбусе» он ничего не получил, кроме бессмертного его движения. Он был еще очень молодым, вернулся недавно из Калуги, где проработал учителем года три. Не очень любил о своем учительстве вспоминать. Вспоминал, что уже в Москве в 1956 году прочитал стихи о случайном троллейбусе своим друзьям поздним вечером у входа на станцию метро «Кропоткинская». Друзьям стихи понравились, и они сказали: «Булат, ты должен продолжать!» Он продолжил, и вскоре к очень большой радости очень большого количества людей его тихие песни под гитару стали эти люди петь, не всегда догадываясь, кто автор и почему он, грузин, поселился на Старом Арбате, где теперь памятник Булату Шалвовичу с бронзовым дворовым столом. Памятник единственному и неповторимому «Певцу Старого Арбата». Он сочинил балладу про "Леньку Короля". Были он реальным московским пацаном, получившими в 1941-м свои розовую военкоматовскую повестку.
«Солдатиком на кривых ножках в обмотках», не достигнув 18 лет, Булат ушел на громадную войну в апреле 1942-го: «Ну а потом был фронт, и ранение, и госпиталь, и все, что полагается. А после пришла победа. Но о фронте я рассказывать не буду, ибо о нем так много рассказано в книгах и в кино, что я начинаю путать: что - мое, а что - чужое; что было со мной, а что - с другими. Что же касается победы, то, хотя я и не совершил ничего героического и, наверное, был неважным солдатом, особенно рядом с другими замечательными воинами, все-таки живет во мне уверенность, что без меня победа досталась бы труднее».
Дориан в честь оскаруальдовского героя Дориана Грея. Так назвали родители новорожденного. В возрасте один месяц имя дали Булат. Отца по ложному доносу арестовали и расстреляли в 1937-м. За матерью пришли в 1938-м и отправили в лагерь под Караганду. Мальчика забрала в Тбилиси родная тетя. Оттуда он и ушел на фронт «солдатик на кривых ножках в обмотках», а не со Старого Арбата, как может казаться. Это совершенно не точно, хотя пусть так и кажется. Ибо неувядают слова «Ах, Арбат, мой Арбат, Ты мое дыхание», и поется это так, как он пел своим друзьям в маленьком кабинетике в редакции «Литературной газеты» в 1959-м. Пел, сняв гитару со шкафа, подряд несколько песен, которые сочинил. Их он повторял еще раз, а потом еще раз, но уже у кого-нибудь в гостях, куда добирались либо пешком либо на троллейбусе. Оттепель. Все талантливые, молодые. 100 страниц первого прозаического произведения «Будь здоров, школяр» с подачи писателя Бориса Балтера прочитал в Тарусе подлинный классик Константин Георгиевич Паустовский. И без каких-либо изменений фрагменты ее были опубликованы в «Тарусских страницах», известных могучими приступами аллергии в высших партийных кругах.
А тем временем – «Надежды маленький оркестрик под управлением любви». Он все больше походил на неупраздняемый театр личного значения для каждого, кто в этот оркестрик вглядывался и вслушивался. Всего один исполнитель на гитаре, но делал это так, что Юрий Визбор в «Формуле времени» с выдающейся точностью отозвался:
«Две правды были в них — правда жизни и правда художественного образа. Оттого эти песни и были, и стали современными, и никак не собираются стареть. И происходит так не только потому, что в них изображена быстро меняющаяся технология временного мышления или архитектура шатких сиюминутных ценностей. Песни Булата Шалвовича — это поистине формула времени, начиная от прямого ее выражения — “как просто быть солдатом” — и кончая сложнейшими философско-поэтическими притчеобразными построениями, о которых можно писать целые трактаты».
Отказ признавать в авторе строк «Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый» выдающегося исполнителя авторской песни остался навсегда в начале 60-х годов прошлого века. Статьи в партийной печати квалифицировали его как вредное явление в эпоху патриотических песен и большой эстрадной шумихи при участии признанных певцов и певиц. Руководили Союзом писателей не самые умные люди на приличной зарплате и пропуском в спецраспределитель несоветской еды. Это было их основным достоинством вместе с трусостью и замшелым официозом. За ними не задержалось, чтобы о песнях Окуджавы сказать: «Большинство этих песен не выражали настроений, дум, чаяний нашей героической молодёжи». Как раз выражали. Именно этой самой молодежи они и были нужны. Такие слова и такая музыка. Такая поэзия под скромный перебор гитарных струн:
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний, в случайный.
Последний троллейбус, по улицам мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье, крушенье.
Последний троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры, матросы твои
приходят на помощь.
Я с ними не раз уходил из беды,
я к ним прикасался плечами...
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье, молчанье.
Последний троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает, стихает.
В этом межвременном сочетании образов сосредоточен смысл авторской песни как состояние души и любви к жизни. Или еще чего-то, что попробуй-ка распознай. Того, наверное, о чем говорил Булат Шалвович: «Авторская песня - это серьезные раздумья о жизни человека, может быть, трагические, может быть, острые. Ведь авторская песня родилась как раз из этих трагических раздумий, из острых сюжетов, из клокотания души. Когда-то, обращаясь к Москве, я писал: „Но если бы ты в наши слезы однажды поверила, ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом". О чем эта грусть? О жестокости нашей жизни. О недоверии к личности. Неуважении к личности. О крушении идеалов. О разочарованиях. Об утратах. Об эфемерности надежд. Обо всем этом надо говорить».
«Бумажный солдат» был, он геройски сгорел, но не был бумажным. Он был автобиографическим солдатом, поэтом и писателем. Его нещадно ругали за слова «Ах, война, что ж ты сделала, подлая», поскольку, по сохранившейся установке, «великая не может быть подлой». А он стоял на своем. И в стихах, и в прозе. Для него самым прекрасным временем была первая половина девятнадцатого века, а самым великим поэтом был Пушкин, владевший искусством самоиронии, и ценнейшее это качество было еще одним достоинством человека, знавшего весь Старый Арбат, окна, людей и его переулочную нежность. Она утрачена с годами, и памятник ему теперь там, где рядом вход в сетевую «Му-му». С этим у нас любят очень неинтеллигентно поступить, дай только волю, а ее и дали. Он же на расспросы о том, какой он сам интеллигент, мог промолчать, а мог и ответил: «Я никогда не утверждал, что я интеллигент. Но мне всегда хотелось быть интеллигентом. Хотя у меня масса недостатков, пороков, но освобождение от них, наверно, и есть приближение к интеллигентности».
Наше приближение к Булату Окуджаве может, наверное, состояться. Сядем в синий троллейбус, в полночный, случайный, и воображаемая встреча, наверное, превратится в почти возможную. В окне – Москва и тот канцелярский шкаф… Жаркое лето в Тбилиси, год 1941-й, повестка, тетя в слезах: «Тебе же еще только семнадцать!» Потом вся правда в «Будь здоров, школяр!», и все то, что было затем на всех концертах и в наших ощущения, их бы вспомнить… Мы ведь сами пели его песни и слушали их на медленно тянувшейся магнитофонной пленке… И все это с такой грустью, которой невозможно сказать «прощай». Мы видим все это каким-то своим внутренним зрением с дистанции в несколько поколений, и мы не хотим, чтобы это не кончалось. Мы говорим: «Вот ваша гитара, Булат Шалвович! Вот все ваши песни, стихи, книги, статьи о вас и фильмы ваши и о вас. Вы говорили, что с Россией далеко не все в порядке. Вы опасались, что беспорядок этот превратится с годами во что-то мрачное и кощунственное. И в 1997 году, незадолго до остановки сердца в военном госпитале под Парижем, вы обратились к нам всем и каждому:
Я обнимаю всех живых
и плачу над умершими,
но вижу замершими их,
глаза их чуть померкшими.
Их души вечные летят
над злом и над соблазнами.
Я верю, что они следят,
как плачем мы и празднуем».
Вот, дорогие друзья, такой неупраздненный театр.
Владимир Вестер
