ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН
«Я – гений Игорь Северянин»
В глазах не всех литературных современников поэт был гением. Он в 1913 году издал знаменитый свой сборник «Громокипящий кубок». Осип Мандельштам по поводу «Кубка» написал: «Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадежно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать «просто хорошие» стихи. Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет. Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, наше дело заключить по ним об его глубине». Иного мнения был Владислав Ходасевич: «Его поэзия необычайно современна — и не только потому, что в ней часто говорится об аэропланах, кокотках и т. п., — а потому, что чувства и мысли поэта суть чувства и мысли современного человека, потому что его душа — душа сегодняшнего дня. Может быть, в ней отразились все пороки, изломы, уродства нашей городской жизни, нашей тридцатиэтажной культуры, «гнилой, как рокфор», — но в ней отразилось и небо, еще синеющее над нами».
Признавали современники и изысканную утонченность стихов Северянина, «музыкальность строк» и неукоснительное следование однажды высказанной мысли: «Поэзия и жизнь – две параллельные линии». По первой параллели он был «лирическим ироником» и «безвозрастным ребенком». По обеим – воспевшим жизнь в «Весеннем дне»:
Весенний день горяч и золот, –
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова – я: я снова молод!
Я снова счастлив и влюблен!
В возрасте восьми лет в Петербурге он написал свое первое стихотворение «Звезда и дева». Это стихотворение он считал «слишком начальным», «слишком банальным» и «слишком подражательным», но, несмотря на такой разгромный анализ, сохранилось оно в памяти сначала Игоря через дефис Северянина, а потом Игоря без дефиса Северянина. Двойным именем он подписывал свои стихи с 1908 года по 1913-й. А с 1913-го, с выходом в свет книги «Громокипящий кубок», стал подписывать «Игорь Северянин». А до этого, с 1904 по 1907 годы, он был совсем еще юным поэтом Игорем Лотаревым. Он и свою первую публикацию 1 августа 1905-го в журнале для солдат «Досуг и дело», стихотворение «Гибель “Рюрика”» о трагедии русско-японской войны, подписал своим именем и фамилией, полученными при рождении в мае, в Духов День, в семье Василия Петровича Лотарева, военного инженера, дослужившегося до штабс-капитана 1-го Железнодорожного полка, и Натальи Степановны Шеншиной, дочери предводителя дворянства Щигровского уезда Курганской губернии. Среди его «родственников и родственничков», как он их называл, были певица Евгения Мравина, дипломат Александра Коллонтай и «доблестный дед» Карамзин, герой «Позы о Карамзине»: «И в жилах северного барда / Струится кровь Карамзина».
«Королем поэзии» Игоря Северянина с его, по зарисовке Д.Бурлюка, «высокомерно вознесенным к потолку лицом мучного цвета со слегка одутловатыми щеками и носом» признали в 1918 году в Москве в Политехническом музее. Правнук «доблестного деда», поэт, похожий на «цыганского барона», со сцены Политехнического читал речитативом свои стихи. Происхождение столь выразительной сценической манеры объяснил впоследствии прозой: «Удивительно ли, что стихи мои стали музыкальными и сам я читаю речитативом, тем более что с детских лет я читал уже на распев, и стихи мои всегда были склонны к мелодии». Видимо, потому, что впервые оказался в опере мальчиком семи лет, видел на сцене молодого Шаляпина, которого в газетах «еще не набирали жирным шрифтом», и «Собинова слушал я не менее сорока раз»… Стихов он ко времени получения «высшего звания» написал не одну сотню и разместил в пяти сборниках, из которых «Громокипящий кубок», «Златолира» и «Ананасы в шампанском» оказались самыми многотиражными, самыми известными и долгие годы неиздаваемыми в бывшем СССР.
А в бывшей царской Росси было то, о чем документально могли бы поведать, утраченные в изуродованной большевиками стране, семь толстых книг, сплошняком состоявших из вырезок из газет и журналов. Некоторые из этих газет и журналов, подернутые вековой сепией, сохранились в библиотечных фондах. В них можно записаться и, получив на руки старинную подшивку, узнать, что вездесущие дореволюционные репортеры писали о том, куда на гастроли приехал Игорь Северянин, какая многоцветная толпа его встречала; какой он дал «поэзоконцерт»; как публика приходила в неистовство от «музыки его поэз»; какие женщины готовы были на «физическое испытание невиданной лирикой». И «Громокипящий кубок» опрокидывался на почитателей, и поданы были «Ананасы в шампанском», обладавшие сверкающе утонченным вкусом: «Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! / Удивительно вкусно, искристо, остро! / Весть я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском! / Вдохновляясь порывно! и берусь за перо!» И не так уж было существенно, какой со сцены «поет свои поэзы» высокого роста эгофутурист: на взлете страстной своей популярности он, снискавший «повсеградную славу», эгофутуристом быть отказался: «Моя задача была выполнена, доктрина “Я – в будущем” – стала для меня нелепой…»
О «повсеградной славе» говорить нужно его стихами. В них все «освечено», «опредмечено», «и цветы, и фрукты, и ликер, и шоколад-кайе», и девушки в «шумном платье муаровом», и «отороченный мехом незабудковый капор», и «…в свежем воздухе восторг и боль», и «Наполняется поэтами безбородыми, безусыми / Музыкально говорящими и поющими Любовь». А как эта слава к нему пришла, поэт «безусый, безбородый» вспоминал в автобиографическом очерке «Образцовые основы»: «С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Феофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, – в вечерах, а может быть, и в благотворительных, – участие». Предварила эти слова история, очень известная, но не ставшая литературным анекдотом по той причине, что была на самом деле. Была и Ясная Поляна, а в Ясной Поляне – великий русский прозаик. И вот в конце 1909 года приезжает в имение Толстого писатель И.Наживин и привозит тонкую брошюру (6 страниц), изданную за свой счет молодым поэтом Игорем-Северянином при финансовом участии его дяди, М.П.Лотарева. И в самом начале 1910 года читает Льву Николаевичу и его гостям ироническое стихотворение «Хабанеры II» из этой брошюры, содержавшее строки: «Вонзите штопор в упругость пробки, – / И взоры женщин не будут робки!». Стихотворение всем понравилось, но после сумрачен стал гениальный реалист и сказал: «Чем занимаются!.. Чем занимаются! Это литература! Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!» Эти слова в конце января 1910 года попали в газету «Утро России». Следом и другие газеты опубликовали их, забыв пояснить, что стихотворение «очень понравилось». История получила огласку. Устную и в прессе. По стране покатилась волна презрения к начинающему поэту, посмевшему «вонзить штопор в упругость пробки», тем самым понизив уровень робости женщин и омрачив классика. Улюлюкали и выли в адрес Северянина таланты и бездарности, художники и писатели, мещане и академики, попы, социал-демократы, монархисты, либералы. И подняли имя «опального» поэта на такой уровень, который мог только расти, а не падать.
Вошедшего в моду Игоря Северянина признали мэтры: Блок и Ходасевич, Брюсов и Сологуб, другие и лучшие. В 1911 году Валерий Брюсов написал ему письмо, в котором благоприятно отозвался о брошюре «Электрические стихи», последней из 36, изданных с 1904-го по 1911-й. Сначала Игорем Лотаревым, затем Игорем-Северяниным. В 1913 году Федор Сологуб снабдил собственным предисловием «Громокипящий кубок»: «Стихи его, такие капризные, легкие, сверкающие и звенящие, льются потому, что переполнен громокипящий кубок в легких руках нечаянно наклонившей его ветреной Гебы, небожительницы смеющейся и щедрой. Засмотрелась на Зевесова орла, которого кормила, и льются из кубка вскипающие струи, и смеется резвая, беспечно слушая, как «весенний первый гром как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом».
Совместное турне Федора Сологуба и Игоря Северянина, начавшееся в Минске и закончившееся в Кутаиси, прошло под гром земных аплодисментов. На волне успеха программная строчка «Я, гений – Игорь Северянин» утратила налет «громокипящей нескромности» и не вызывала сомнений ни у кого, кто ломился на его выступления и рвал из рук книжки стихов. Его стиль – «лирический ироник» – признали авангардным, остросовременным, выходящим далеко за пределы иронии и лиризма:
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвет экспрессов! Крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован. Там кого-то побили.
Ананасы в шампанском! Это – пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс.
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка на Марс!
…Он появился на сломе веков и традиций. Он появился в то время, когда Серебряный век сверкал всеми своими литературно-художественными, музыкальными, философскими и иными культурными драгоценностями. Его «громоимянные современники» находились на вершине, откуда их извлечь не мог никто и никто не пытался. Изобретенные радио, кинематограф, самолет, автомобиль, открытие гамма-лучей, запуск первой в мире троллейбусной линии, развитие пароходостроения, теория относительности Эйнштейна, военная стрельба из пулемета Максима вошли в обыденность ХХ века. Громадный военный погром 1914 года унес миллионы жизней. Из кромешного ада этого погрома появились и захватили власть военно-коммунистические бандформирования. Из России, превращенной большевиками в чудовищный фарс, Игорь Северянин уехал навсегда ранней весной 1918 года. Поселился в эстонской приморской деревне Тойла, на своей даче, купленной им в 1914 году. За несколько дней до окончательного отъезда на концерте в Политехническом музее состоялось «всеобщее, прямое, равное и тайное голосование». Игорь Северянин достиг вершины славы. Отныне он «Король поэтов». Первый в России «лирический монарх». Маяковский, друг Северянина, признан вторым, Бальмонт – третьим. Распределение гениев на поэтическом олимпе не повлияло на то, что Эстония в 1920 году объявила о своей независимости. Северянин оказался в эмиграции. Он живет теперь в деревенской Тойле, но эмигрантом себя не считает. Он ловит в озере рыбу, выступает со стихами в Таллине и называет себя «дачником», надеясь вернуться туда, где когда-то Л.Н.Толстой не понял его «лирической иронии», а потом пришла невероятная слава. Туда, выпала «Роса оранжевого часа», поэма детства в 3-х частых. Но не вернулся, прожив много лет в таллиннском пригороде с высокой красивой женщиной Фелиссой Круут. Это был единственный законный брак в его жизни. На момент венчания ей было двадцать лет. Сын родился в 1922 году.
Писал в эмиграции много. Мемуары, портреты поэтов: «О творчестве и жизни Феофанова», «Встречи с Брюсовым», «Салон Сологуба», «Сады» Георгия Иванова», «Моя первая встреча с Буниным», «Заметки о Маяковском»… В автобиографическом очерке «Образцовые основы» привел размах былой своей популярности, увядшей, близкой к иллюзорной в эмиграции, словно сон «О странной девушке, не позабывшей Блока»… «Я поместил свои стихи более чем в сорока журналах и газетах и приблизительно столько же раз выступал в Университете, в женском Медицинском институте, на Высших женских курсах у бестужевок, в Психо-неврологическом институте, в Лесной гимназии, в театра «Комедия», в залах: Городской думы, Тенишевском, Екатерининском, фон-Дервиза, Петровского училища, Благородного собрания, Заславского, общества «Труд и культура», в Кружке друзей театра, а зале лечебницы доктора Камераза, в Соляном городке, в «Бродячей собаке», в конференц-зале Академии художеств, в «Алтаре» (Москва) и др. и др.»
Обозревая путь «пройденный и невозвратный», вспоминал все, что было, в строках замечательной прозы: раннюю оперу, первые «безгрошовые» публикации, гастроли… и «грезофарс», откуда ожесточенной действительности не удалось упразднить ни грез, ни фарса. Он стал старше, мудрее, писал теперь проще, но неизменен был в своем следовании обеим начертанным параллелям и тому, что «в моей душе властнеет Тютчев». В «хвойной обители» Эстляндии он создал сборник «Классические розы», лучший в годы эмиграции; другой сборник «Адриатика» издал за свой счет. Ездил с выступлениями по Европе, но ни материального, ни художественного успеха длинные путешествия не принесли. И без того шаткое материальное положение («живу на 4 доллара в год») ухудшилось в 1936 году. То был год, когда он разошелся с практичной Фелиссой Круут и сошелся со своей последней любовью – возвышенной, но непрактичной В.Б.Коренди:
«Стала жизнь совсем на смерть похожа:
Всё тщета, всё тусклость, всё обман.
Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась.
Чтобы кануть вместе с тем в туман…»
В 1940 году печальные настроения свои выразил в записи: «…издателей на настоящие стихи нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, и почти всегда забываю».
Пытались забыть его и в РСФСР, и в СССР, старались долго, нудно, пошло, упорно. Некий Г.П. в псевдолитературной газете писал: «Поэзосочинитель, сценический мелодекламатор, возвел гранитный постамент собственному «Я». Он, писавший о «лиловых лилиях», «салонном курении гашиша», «кокотках», «мороженом из сирени», «экзотических фруктах, обмакиваемых в игристое вино», более чем непонятен советскому читателю, и печатать «надуманные вирши» на наших типографских мощностях не имеет смысла. За столько лет не воспел ни одного человека труда!»
И до сего дня он «…совсем не то, что думает о нем толпа пустая», и полагали циничные лидеры этой толпы, безуспешно пытавшиеся объявить все его творчество «северянинщиной» и «декаденщиной». И в финале этих не столь уж «розовых заметок» стоит повторить эпитафию, которой нет на могильном камне в эстонском городе Таллин, где в 1942 году на Александро-Невском кладбище был похоронен непознаваемый «певец ажурной пены и городских экипажей»: «Как хороши, как свежи будут розы / Моей страной мне брошенные в гроб.» Не существует более горько-ироничной эпитафии. Нет ничего подобного ни на одном надгробном камне ни одного русского поэта. Не было в отечественной литературе и более тонкого, горько-ироничного лирика, называвшего себя в юности через дефис: в неразрывном единстве, с еле заметной паузой. «Неведомый паяц» бессмертен, как ранние и закатные его стихи. Как четверостишие из, посвященного С.В.Рахманинову, «Все они говорят об одном»:
Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада – в любви…
И не в пене современности и не в толпе нынешних стремительных, электро-бензиновых экипажей с обычными нашими обывателями внутри слышим мы строки о нем Андрея Вознесенского:
«Игорь-Северянин – форель культуры. Эта ироничная, капризно-музыкальная рыба, будто закапанная нотами привыкла к среде хрустальной и стремительной. Как музыкально поэт пишет о России: «На реке форелевой уток не расстреливай».
Владимир Вестер
