Если в 1880 году, «за пятнадцать минут до рождения» никто не знал, что на свет появится мальчик, то в 1908 году весь читающий Петербург знал молодого писателя-сатирика и юмориста Аркадия Аверченко.
Он в это время работал в журнале «Сатирикон», бывшей «Стрекозе», и в каждом номере нового издания печатал несколько своих смешных рассказов.
Печатал он и не очень смешные рассказы. Иногда даже автобиографические. Таким был рассказ «Молния», в котором писатель описывал свою раннюю юность на каменноугольных разработках в глубоком захолустье Российской Империи: «То конторщик Паланкинов запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова корова взбесится, то свиньи съедят сынишку кухарки чертежника. А однажды рудничный врач в пьяном виде отрезал рабочему совсем не ту ногу, которую следовало...».
Когда это все происходило, он еще не был известным писателем. Он был молодым человеком, родившимся в Севастополе в семье неудачливого коммерсанта, скончавшегося, так и не нажив никакого состояния. Сын его, как следует из «Автобиографии», «уже зарабатывал себе пропитание тем, что служил младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей... Нельзя сказать, что со мной обращались милосердно, всякий старался унизить и прижать меня как можно больше — главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писарь».
Он искал свой особенный «аверченковский почерк» и частично нашел его в 1905 году в Харькове, где выходил журнал «Штык»: «...подкатился 1905 год и, подхватив меня, закрутил, как щепку. Я стал редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу...» Но укатился год 1905-й, и стал год 1906-й. Аверченко продолжал работать в «Штыке»: «Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег… Я не заплатил. Я уехал, успев все-таки до отъезда выпустить три номера журнала «Меч»...»
Он еще никуда не уезжал и штрафу не подвергался, когда 31 декабря 1903 года в харьковской газете «Южный край» появился его один из самых первых рассказов «Как мне пришлось застраховать жизнь». Но самый первый был опубликован годом раньше, в 1902-м, в харьковском журнале «Одуванчик». По признанию самого Аверченко, и тот, и другой были не очень хорошие рассказы. Но без них, наверное, не было бы и всех остальных, доживших до наших дней из-за их неувядающей актуальности, считавшейся в СССР до 70-х годов прошлого века увядшей и пропавшей. Мало кто тогда осмеливался утверждать, что «Дюжина ножей в спину революции» (1921) – это о чем-то еще, кроме справедливой ненависти к этой самой революции, а также о том, что Аверченко не воспринял ее как неизбежную смену эпох. Большевики у власти с их утопическим и кровавым цинизмом – это и есть самое откровенное, самое гнусное предательство всего того, что было умного и порядочного в России до холостого осеннего выстрела из корабельной пушки на петроградской Неве. Зимний дворец в ту же ночь взяли. Батальон защитниц дворца был разгромлен. А потом и «Новый Сатирикон», в котором он был редактором и автором, прикрыли – не отвечает трубному зову пролетарской революции. Аверченко уехал в Европу, а перед этим жил в Крыму. На блокированном Красной армией полуострове знаменитый столичный фельетонист остался верен своему призванию, ухитрившись организовать в Севастополе литературную газету, любой номер которой сейчас библиографическая редкость.
О том, каким писателем был Аверченко до «Сатирикона», «Нового Сатирикона» и тем более до «Дюжины ножей» есть свидетельство Куприна, ставшего тоже одним из авторов «Сатирикона». К этому времени молодой харьковский журналист Аверченко переехал в Петербург и устроился на работу в журнальную «Стрекозу», которую почти никто не открывал, кроме посетителей дешевых пивных заведений. Там и прочитал его рассказ Александр Куприн: «Вот именно в пивной лавке на углу Чернышева переулка и Фонтанки, где обычно заседали старые писари, специалисты писать на высочайшее имя, и где весьма искусно варили раков, там я прочитал впервые в «Стрекозе» один из прелестных маленьких рассказов Аверченко, а прочитав, взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался...»
Волновалась, умилялась, смеялась и радовалась культурная публика несколько лет, читая маленькие, не очень маленькие и не очень большие рассказы Аркадия Аверченко. Самые выдающиеся критики называли это время «золотым веком российского юмора», а самого писателя «королем юмора». Только «король» способен с таким остроумием и таким изяществом возить петербургского обывателя лицом по столу и по набережной Фонтанки, показывать, каков он на самом деле, насколько «узок тихий мирок его, где есть уже электричество и телефон, а у некоторых и авто на бензиновом ходу, но вечером у самовара всегда только двое: я и моя Маша». И как-то отыгрывает это к «Всеобщей истории, обработанной «Сатириконом», где о времени правления Екатерины II сказано: «При Екатерине наука и искусство сильно продвинулись вперед. Был изобретен самовар». И понимала современная Аверченко критика, что весь «золотой век российского юмора» очень либерален, но далеко не всегда проходит самодержавную цензуру. Чем и объяснялись пустые полосы в журнале, который удачно вписывается в более обширный Серебряный Век. Среди авторов «Сатирикона» нет ни Бунина, ни Андрея Белого, ни юных Цветаевой и Ахматовой, но есть имена тоже «золотые» и «серебряные»: Бухов, Тэффи, Ю.Князев, Игорь-Северянин, В. Маяковский, А. Грин, С. Маршак, Пустынин, И. Бабель, Е. Зозуля, Леонид Андреев, А.Толстой и многие другие.
Молодость не помешала Аверченко быстро стать заметным представителем тогдашнего столичного бомонда. Нравилось, что он по легкости пера чем-то похож на Антошу Чехонте, по сатирической въедливости несколько напоминает Салтыкова-Щедрина и талантливо продолжает юмористические традиции Марка Твена. И молодому Аверченко это очень нравилось. То, что его сравнивают с такими великими классиками. И сам он говорил, что Марк Твен для него «значительно больше, чем выдающийся американский писатель». И в 1910 году в №12 журнала «Солнце России» опубликовал статью «Марк Твен», после чего стал «русским Марк Твеном», а потом и «нашим О.Генри», хотя статьи «О.Генри» никогда не писал. Но, несмотря на таких «учителей», он был всегда по-аверченски остроумен, с необычайной легкостью создавая свои тексты. Он был едок в оценках и потрясающе наблюдателен. Ирония по отношению к человеческой глупости и прочим недостаткам убийственная. Ему принадлежат строчки еще более страстные, чем, например, такие: «Жизнь не веселит. Всеобщий упадок дел… Дороговизна предметов первой необходимости, не говоря уж о предметах роскоши… Да, так, к слову сказать, знаете, почем теперь зернистая икра?» Мы тоже знаем, почем теперь всё, а не только зернистая икра. А про Аверченко стоит добавить, что он любил детей. Он и женщин любил, красивых и изящных, но с трудом понимал, а также китайцев: «Трудно понять китайцев и женщин».
А чтобы люди некоторые вещи еще лучше знали и понимали, чем растущие цены на зернистую икру, говяжью вырезку и французский коньяк, писатель публиковал один юмористический сборник за другим. И писал фельетоны, которые никогда не подписывал своим именем: Медуза Горгона, Фальстаф, Фома Опискин. Наполнял он остроумными замечаниями и редакционный «Почтовый ящик». А так как был еще и театральный критик, то печатал рецензии под псевдонимом Ауе. И тот же Аверченко писал о музыкальных вечерах, на которых пел Вертинский, и о вернисажах, на которых все краски Серебряного Века оказывались на холстах, на бумажных листах и лицах восхищенной публики.
Популярность человека, писавшего об всем легко, быстро и непринужденно, росла с невероятной скоростью и достигла высших высот. «Рассказы для выздоравливающих» за три недели разлетелись по Петербургу и по всей России громадным тиражом – почти 70 тысяч экземпляров. «Веселые устрицы» выдержали за шесть лет 24 издания, и одним из этих изданий зачитывался, как говорили тогда, сам Николай II, а супруга его, то есть императрица, утверждала, что «это должны прочитать и наши дети».
Во что был одет знаменитый писатель в песне, выпустивший не один сборник внушительным и, по сегодняшним меркам, почти невероятным тиражом? Как он выглядел? В чем посещал рестораны, кафе, которые любил посещать и где беседовал с другими знаменитыми писателями, художниками, артистами того времени?
Художник Ремизов выразительно описал первое появление Аверченко в редакции, похожее на все следующие появления в той же редакции: «В комнату вошел человек крупного роста с немного одутловатым лицом, но с приятным, открытым выражением: через пенсне смотрели глаза, которые имели особенность улыбаться без участия мускулов лица. Впечатление было с первого взгляда на него – располагающее, несмотря на легкий оттенок провинциального «шика», вроде черной, слишком широкой ленты пенсне и белого накрахмаленного жилета, детали, которые были уже «табу» в Петербурге».
Известно и свидетельство писателя Н. Н. Брешко-Брешковского, дружившего с Аверченко: «недостаточность образования, – два класса гимназии, – восполнялась природным умом».
Физическая форма поддерживалась физическими упражнениями. Для этого Аверченко в своей петербургской квартире тягал по утрам чугунные гири. Под оперные арии из широкой трубы граммофона.
Идеального музыкального слуха у него не было. У него были идеальное чувство стиля и великолепная память. А также знания и еще раз знания. Эрудиция, одним словом. И выдающаяся пластика письма, только лишь кажущаяся лёгкой для подражания. В его позднем рассказе «Осколки разбитого вдребезги» всеми красками севастопольского заката сверкают эти осколки: «…море из зеркально-голубого переходит в резко синее, с подчеркнутым под верхней срезанной половинкой солнца горизонтом; солнце из ослепительно-оранжевого превращается в огромный полукруг, нестерпимо красного цвета; а спокойное голубое небо, весь день томно дрожавшее от ласк пылкого зноя, к концу дня тоже вспыхивает и загорается ярким предвечерним румянцем…» И, глядя на это приморское великолепие, один из героев рассказа у другого героя спрашивает: «А помните наши петербургские закаты?» И они говорят о том, кто что помнит: «А наш Летний Сад, помните? Эти дряхлые статуи, скамеечки. Музыка тоже играла…». Заканчивает Аверченко свои «Осколки», какие теперь не собрать: «За что они Россию так?». Наверное, ради «грядущего рая на земле – Третьего Интернационала». Но это уже – из рассказа «Контроль над производством». И странные ассоциации возникают в нашем сознании, когда в более раннем рассказе читаем: «Виконт надел галифе, засунул в карман парабеллум, затянулся «Боливером», вскочил на гунтера, дал шенкеля и поскакал к авантюристу Петко Мирковичу!» Отсылает нас русский писатель Аркадий Аверченко к американскому новеллисту О.Генри, ясно давая понять: велики и нерасторжимы литературные связи писателей двух стран и разных континентов.
Несмотря на постоянные физические упражнения, он сильно сдал, находясь уже в эмиграции. Сказался жестокий психологический надлом. Большевики все отобрали: квартиру, счет в банке, друзей, родину. В его тоске был иронический оттенок, но горечь невозможно скрыть: «Нет, у нас в России – вот это дождь!.. Как махнет тебя, – так либо ревматизм, либо насморк на три недели!.. Хорошо жить там, и нету другого такого подобного государства» («Тоска по родине»).
Он умер в Праге в 1925 году.
Там он и похоронен. Александр Тимофеевич Аверченко. Заядлый холостяк, петербургский модник, театрал, гастроном и потрясающий мастер писать с иронией о себе:
«Несколько дней подряд бродил я по Петербургу, присматриваясь к вывескам редакций - дальше этого мои дерзания не шли. От чего зависит иногда судьба человеческая: редакции «Шута» и «Осколков» помещались на далеких незнакомых улицах, а «Стрекоза» и «Серый волк» в центре... Будь «Шут» и «Осколки» тут же, в центре, - может быть, я бы преклонил свою скромную голову в одном из этих журналов. Пойду я сначала в «Стрекозу», - решил я. - По алфавиту. Вот что делает с человеком обыкновенный скромный алфавит: я остался в «Стрекозе».
И в нашей не слишком благодарной памяти.
Владимир Вестер
