Жизнь Вирджинии Вулф – один из самых «модернистских романов» современности, написанных самой Вирджинией Вулф. Это настолько важно и существенно, что не сказать об этом невозможно. Трудно обойти молчанием и слова историка литературы, выдающегося критика Е.Ю.Гениевой: «После того как в наш литературный обиход вошла проза Фолкнера, Томаса Вулфа, Набокова, Кортасара, внутренний монолог Вирджинии Вулф, переходящий в «поток сознания», изощренная игра со временем, неканоническое обращение с традиционной поэтикой — все ее находки, поражавшие современников, кажутся теперь естественными». Но самый последний, самый трагический факт ее жизни может показаться неестественным. Он может представиться абсолютно невозможным, если бы не его непреодолимая реальность:
«Мой дорогой, я уверена, что снова схожу с ума. Я чувствую, что мы не сможем пережить это заново. И на этот раз я не поправлюсь. Я начинаю слышать голоса. Я не могу сосредоточиться. Поэтому я приняла единственно верное решение и делаю то, что кажется мне наилучшим…» С тобой я была счастлива абсолютно. Ты был для меня всем, о чём я только могла мечтать. Не думаю, что два человека могли бы быть счастливее, чем были мы, пока не пришла эта страшная болезнь. Я больше не в силах бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты мог бы работать. И ты сможешь, я уверена. Видишь, я даже не могу подобрать нужных слов. Я не могу читать. Я просто хочу, чтобы ты знал – за всё счастье в моей жизни я обязана тебе. Ты был безмерно терпелив со мной и невероятно добр. Все это знают. Если кто-нибудь и мог бы спасти меня, это был бы ты. Всё ушло. Всё оставило меня, кроме уверенности в твоей доброте. Я просто не могу больше портить твою жизнь. Я не думаю, что в этом мире кто-то был бы счастливее, чем были мы».
Это записку мужу английская романистка и литературный критик, полное имя которой до замужества Аделина Вирджиния Стивен, оставила за два часа до того, как 28 марта 1941 года в военном затемненном Лондоне вошла в холодную воду реки Уз, положив два больших камня в карманы пальто. Вирджинии было пятьдесят девять лет. Из них тридцать шесть лет она посвятила литературному творчеству. Посвятила ему себя всю и полностью. (Есть еще выражение: «без остатка»). И достигла такого, почти запредельного, уровня, что самые дотошные и придирчивые критики назвали ее «главной модернисткой первой половины двадцатого века». В начале двадцать первого века интерес к ее творчеству не иссяк, дискуссии о ней и ее книгах вышли на новый уровень, на нем не закрепились, никуда не подевались и двинулись дальше, чтобы снова и снова со всей решимость разобраться, нужно ли «бояться Виржинии Вулф» или давно уже следует перестать ее бояться. Американский фильм «Часы» («Оскар» актрисе Николь Кидман за роль Вирджинии Вулф) вышел на мировые экраны в 2002 году. И стало опять хорошо видно, но не очень понятно, кто такая была эта английская писательница и почему на ее столе столько разных ручек с перьями, чтобы ими писать слова на бумаге.
Большого персидского кота в кинокартине нет. Роль его никак не обозначена. Но в жизни Вирджинии он сыграл свою не очень большую, но заметную роль, связанную с ее первой рецензией, опубликованной в 1904 году журнале «Гардиан»: «Я заработала первой рецензией один фунт десять шиллингов и шесть пенсов и на эти деньги купила персидского кота». Нельзя сказать, что ее заработки как профессионального рецензента достигли впоследствии крупных размеров, однако нужно сказать, что рецензий она написала сотни и столько же эссе, посвященных мировой литературе, культуре, положению женщины в обществе, лесбийской любви, трагедии Первой мировой войны, пошлому мужскому практицизму, самому этому обществу с гигантским его населением, ее любимом Лондону, начинающим поэтам, симфоническим музыкантам, Чехову, Достоевскому, Тургеневу, Толстому, многочисленным друзьям, «русской точке зрения», театру, кинематографу, словам, автобиографии Вирджинии Вулф и вообще всему, о чем она с не пропадавшим увлечением и выдающейся проницательностью написала. А тот день, когда, по ее признанию, «меня разобрало честолюбие», остается Днем Начала. Хронология пропадает, предположение остается. Какую первую книгу открыла она в богатейшей библиотеке отца, очень значительного английского критика, сэра Лесли Стивена, интеллектуала и домашнего тирана на закате викторианской эпохи? Так что, по ее словам, «кот это, конечно, очень хорошо. Но кота мне мало. Я хочу автомобиль. Вот так я и стала романисткой».
В 1915 году еще не было у нее автомобиля, но был опубликован ее первый роман «По морю прочь»: «Начавшийся мелкий дождь окрасил мир в глазах миссис Эмброуз в еще более мрачные тона; намалеванные на фургонах нелепые названия нелепых компаний выглядели пошло и вызывали досаду, как плоская шутка: «Спрулз, производитель опилок» или «Грабб – каждый клочок использованной бумаги – в дело!»; храбрые влюбленные, укрывшиеся под одним дождевиком, казались ей соединенными развратом, а не любовью; самодовольные цветочницы, чьи пересуды всегда так интересно послушать, были теперь просто сворой мокрых ведьм, а их красные, желтые и голубые цветы, тесно увязанные в букеты, всем своим видом говорили, что они уже никогда не расправят примятые лепестки. Даже ее муж, шедший быстрым размеренным шагом, иногда взмахивая свободной рукой, – на фоне летающих в небе чаек он преобразился то ли в викинга, то ли в раненого Нельсона».
Проблески гениальности были уловлены самыми профессиональными критиками сразу по выходу книги. Мастерами трактовок литературных смыслов, интеллектуалами в смокингах, котелках, бриджах, на автомобилях, с зонтами и в пиджачных парах. Они до этого не проявляли подобной проницательности, с повышенной бешеностью не принимая рассказов Вирджинии Вулф: «Дом с привидениями», «Понедельник ли, вторник…», «Пятно на стене», «Струнный квартет», «Ненаписанный роман», «Фазанья охота», «Итог»… Небольших ее сочинений, как бы набросков с «хаосом мелочей», подчас лишенных фабулы и со странными людьми, появляющимися словно бы ниоткуда, неизвестно зачем и пропадающими неизвестно куда; и это потом только стали рассуждать о появлении нового «модернистского рассказа», в строках которого центральный персонаж – само ощущение героя: «И к чему суетиться? Беспокоиться о покрое костюма? О перчатках – застегнуть или нет? И вглядываться в это пожилое лицо на темном фоне картины: лишь минуту назад оно было оживленное, светское, а сейчас вот печальное, замкнутое, словно подернулось тенью. За стеной настраивают вторую скрипку – не правда ли? Выходят; четыре черные фигуры, с инструментами, усаживаются подле белых квадратов под световой ливень; покоят смычки на пюпитрах; дружный взмах, трепетанье, и, глядя на музыканта напротив, первая скрипка отсчитывает - и раз, и два, и три...» («Струнный квартет»). Таковы негероические чувства и предчувствия. Ощущение времени, пространства, собственной души. Человек – мерцающая звезда на угасающем небосклоне. Репетиция струнного оркестра, готовящегося сыграть музыкальный шедевр. Поток сознания и осознания себя. Рассказ о том, на каких тонких струнах создается рассказ. Но непростительная ошибка понимать все буквально. Все, что Вирджиния Вулф создавала из слов и разными перьями. Как это получалось у этой худощавой аристократки, любившей хорошо одеваться, но не любившей фотографироваться, понять сложно, а иронию ощутить в ее словах проще: «Представьте себе девушку с пером в руке, сидящую в спальне. От неё только требовалось с десяти утра до часу дня водить этим пером в направлении слева направо».
За три года до выхода первого романа «вознагражденной журналистки», 10 августа 1912 года, она вышла замуж за писателя и государственного служащего Леонарда Вулфа, вернувшегося в 1911 году в Лондон из длительной командировки в Шри-Ланку. В 1937 году о жизни с Леонардом она написала: «После 25 лет любви мы не могли быть отдельно друг от друга... я видела в этом огромное удовольствие». Он был рядом с ней и в самые темные дни, когда она слышала посторонние голоса, часами без остановки говорила сама с собой, и птицы щебетали по-гречески, а король Эдуард VII прятался за кустами и проклинал Вирджинию из-за этих кустов. Она не могла ни читать, ни писать, ни спать, и неудачная попытка в 22 года покончить с собой, выбросившись из окна, вновь казалась ей «дорогой в неизведанное», «опытом, который она никогда не сможет описать» и надо его повторить, чтобы сделать более удачным. Иногда приезжала сестра Ванесса, каждый день получавшая письма от Вирджинии. Она целовала Ванессу в губы, и вместе они вспоминали тот дом, в котором выросли, тот «вересковый ветер», тот вяз, тот дождь, тот пруд, тех гостей, ту библиотеку отца и никогда не вспоминали, какие это были два родных, аристократических дяди, похожих друг на друга, как указательные пальцы, и по своей странной прихоти заходивших в спальню юных сестер, чтобы, приблизившись близко-близко, рассказать им вовсе не о полуночном бое Биг Бена… В 1953 году Леонард подготовит к печати часть дневников Вирджинии из полных 27 томов. В предисловии к изданию он про этих дядей ни слова не сообщит. И про многолетние, тесные и больше чем родственные отношения с сестрой Ванессой. И о том, что отца их, сэра Стивена, ангелы небесные призвали в 1904 году, через девять лет после смерти мамы, когда «случилась самая большая катастрофа в моей жизни» и приступ депрессии 13-летней Вирджинии был одним из самых сильных и продолжительных за всю ее жизнь. Леонард в своем предисловии скажет: «Дневники слишком личная вещь, чтобы публиковать их целиком. Я внимательнейшим образом прочитал их и отобрал практически все, что имеет отношение к ее творчеству».
В 1917 году он и она купили небольшой печатный станок, напечатали на нем небольшой памфлет небольшим тиражом и каждый экземпляр сами переплели. На достигнутом не остановились и основали издательство «Хогарт-Пресс», издававшее книги писателей таких же крупных и значительных, как Томас Элиот. Собирались издать всего Чехова, всего Достоевского, всего Тургенева и всего Толстого, но денег на такое громадное количество томов достать не удалось. Говорить о том, что Вирджиния была высокого мнения о качестве переводов с русского на английский, не следует. В эссе «Русская точка зрения» она пишет: «Когда каждое слово в предложении переведено с русского на английский, причем несколько переиначивается смысл, а тон, сила и ритмическое ударение в их взаимосвязи меняются полностью – не остается ничего, кроме оголенной и огрубленной вариации смысла». И объясняет читателям, что эти русские писатели – гении уровня Флобера и Пруста, таких в современной ей Англии можно долго искать, но, к сожалению, даже поблизости от Британского музея не найти. Она называет рассказы Чехова «странными рассказами» и пишет, что «нужно долго ломать себе голову, чтобы обнаружить главный смысл этих странных рассказов». И приходит к выводу, что «слова самого Чехова ведут нас в правильном направлении: «У родителей наших были немыслим такой разговор, как вот у нас теперь, – говорит он, – но по ночам они не разговаривали, а крепко спали; мы же, наше поколение, дурно спим, томимся, много говорим и все решаем, правы мы или нет». И повторяет слово «душа». И опять его повторяет. И снова. И сообщает о своем убеждении: «Действительно, именно душа – одно из главных действующих лиц русской литературы».
И литературы Вирджинии Вулф. Ее девяти романов и выдающихся эссе. И фантастический Орландо жил (жила) триста лет в романе и был половину этого срока мужчиной, а половину – женщиной: «Ведь у нее было великое множество разных «я», гораздо больше, чем нам удалось отразить, ибо биография считается завершенной, когда отражено шесть-семь «я», тогда как их бывает у человека гораздо больше тысячи». Миссис Дэллоуей в одноименной книге, увидевшей свет в 1925 году и названной тотчас шедевром, проживает один день своей жизни, ежесекундно понимая ее безграничность и тот «собственный дар», выразить который Вирджинии удалось на всех страницах за два года невероятных творческих мучений: «Единственный дар ее – чувствовать, почти угадывать людей, думала она, идя дальше»; и «На маяк» идут герои самой, говорят, знаменитой ее книги: «И вот уже видны двое на маяке, смотрят на них, готовятся их встречать». И встреча в 1925 году в Англии, а затем и в Америке «обыкновенного читателя» с необыкновенной книгой Вирджинии Вулф «Обыкновенное чтение». Лучшим сборником эссе и статей о литературе за всю историю довоенного модернизма и, наверное, современного критицизма, постмодернизма и даже, видимо, научно-исследовательского реализма. Это был грандиозный проект. За три года он был осуществлен писательницей, купившей когда-то на своей первый гонорар персидского кота и прочитавшей почти тысячу книг в библиотеке отца. Она с иронией об этом написала, ибо далеко не всегда серьезно относилась к себе. Мы же скажем значительно серьезней: Вирджиния Вулф в поиске своего неповторимого писательского взгляда на мир и человечество отвергла почти всю викторианскую литературу, спорила с самим Гербертом Уэллсом, не принимала ни традиционных романных форм, ни «банального реализма как он есть» со всем его «подлым мещанством» и «расхожими суждениями обо всем». Но лишь отчасти можно это объяснить тем, что она была в центре интеллектуального английского «Кружка Блумсбери», созданного вольнодумными выходцами из Кембриджа, ставившими ниже низкого «наследие отцов и дедов», искавшими свои пути в искусстве и находившими их в импрессионизме, а также в постимпрессионизме. Содружество блумсберийцев находилось в домах на Гордон-сквер и Фицрой-сквер, неподалеку от Британского музея, заметным экспонатом которого кружок этот и стал. Вирджиния же Вулф вышла из него: для писателя такого масштаба в конце концов слишком тесными оказываются любые кружки, содружества, союзы. Один был для нее самый мучительный, с посторонними голосами, но нерасторжимый союз – с собой.
Досталось «все это художественное богатство» западному человечеству до Второй мировой войны, а нашему – через многие годы после трагедии в военном затемненном Лондоне. Именно потому и досталось, что она любила слова. Она любила писать слова на бумаге. Это было такой же ее потребностью, как дышать и долго гулять в одиночестве, как прислушиваться к полуночному бою Биг Бена, пытаясь понять само Время и Душу его. Ее фантастический, фантасмагорический, модернистский, постмодернистский, до предела насыщенный мир состоялся в той необозримой полноте, какая есть у Джойса, но без той поэзии, какая есть у Вирджинии Вулф. Ею созданный мир полон иронии и тонкого юмора. О себе она говорила: «Все же я единственная женщина в Англии, которая вольна писать, что хочет». И неотступно следовала своему убеждению, сходного с убеждением Толстого: «Надо писать из самых глубин чувств…» Чтобы «любой ценой обнаружить мерцание того сокровенного пламени, которое посылает свои вспышки сквозь мозг, и чтобы передать это, он отбрасывает с величайшей смелостью все, что представляется ему побочным, — будь то достоверность, связность или любой другой из тех указателей, которые поколениями направляли воображение читателя, когда ему нужно было представить то, чего он не может ни потрогать, ни увидеть…»
Владимир Вестер
