Высоцкий не любил хунвейбинов. Однажды хунвейбины устроили безобразный шабаш возле советского посольства в Пекине. В Москве во всех дворах и на всех скверах стали петь: «И ведь главное, знаю отлично я, как оно произносится, но что-то весьма неприличное на язык ко мне просится. Хун-вей-бины».
Он отлично знал, как и что произносится. И хриплым голосом поется. Голосом, рвущим душу и гортань. За это советская власть не любила его во сто крат сильнее, чем он хунвейбинов.
Он был поэтом улиц и переулков. Он был певцом улиц и переулков. Они отвечали ему искренним копированием его неподражаемой хрипоты. Бобины магнитофонной пленки были наполнены чудовищными по качеству записями. Ни одна встреча друзей не проходила без водки и Высоцкого. Ему подпевали, под него танцевали. «А дело было вечером, черемуха цвела» представляло не только строку его раннего творчества. Это была картина московского мира, в котором все шире становился водораздел между тем, чем жили люди, и тем, что извне пытались им навязать.
Высоцкий был великим артистом для народа и элиты. Народ, с дикими трудами добывая контрамарки на Таганку, боготворил Гамлета в исполнении Высоцкого, тогда как элита, также боготворившая Гамлета, сидела в партере, но не прощала ему площадной крамолы и всенародного звучания. Очень значительные люди очень хотели, чтобы он играл на сцене и продолжал жить на ней. И эти же люди спали и видели, чтобы Высоцкий прекратил петь и играть на гитаре. Этого он сделать никак не мог даже по угрозой немедленной депортации, и ему отводились для исполнения песен битком набитые актовые залы наглухо закрытых НИИ, куда попасть было во сто крат труднее, чем на Таганку.
Он был таким артистом кино, каким по разгулу популярности мало кому довелось быть. Самый удивительный фильм с его участием назывался… В общем, там Высоцкий сыграл сыщика, капитана Московского уголовного розыска, Глеба Жеглова. Фильм этот настолько прочно и глубоко погружал зрителей в атмосферу борьбы с криминалом в лихие послевоенные годы, что и в конце правления Л.И. Брежнева улицы пустели в Москве, и количество краж сокращалось в несколько раз. Убийств не отмечалось вовсе. Почти весь фильм растащили на цитаты, превратив их в крылатые выражения. Реплику Глеба Жеглова: «А теперь Горбатый!» относят к числу самых запомнившихся реплик, когда-либо звучавших с телеэкрана.
Стихи при жизни Высоцкого не печатал в СССР никто, кроме Самиздата. Было очень модно, чтобы интеллигентный человек имел у себя дома машинописную копию стихов Высоцкого. О том, чтобы их напечатать на легальной типографской машине, в идеологическом отделе ЦК КПСС и слышать не хотели. Стихи на такой машине печатали в США и во Франции, где родилась жена Владимира Высоцкого, колдовская красавица, киноактриса Марина Влади, не раз приезжавшая в Москву. Впоследствии она написала воспоминания о своем муже, обрисовав без прикрас его жизнь, изобразив многочисленные эпизоды, случаи, казусы и вызвав этим массу нареканий со стороны тех, кто после смерти Высоцкого самостоятельно возвел себя в ранг его друзей и приятелей.
Его жизнь и творчество стали массовым культом в годы перестройки. С фронтонов всех ларьков смотрел на прохожих печальный Высоцкий, дурно изображенный на плохой типографской бумаге. Фотки его украсили лобовые стекла частных и государственных автомобилей, пассажирских автобусов, трамваев, троллейбусов, тяжелых грузовиков для перевозки грузов на дальние расстояния. Подоспели телевидение, критики, журналисты, словно ждавшие отмашки, запускавшей в свободный полет неисчерпаемую тему: «Владимир Высоцкий». О его жизни и творчестве стали книги писать и кино снимать. И наснимали этого кино десятки серий, с участием суетливых и крикливых персонажей, похожих в гриме «на Высоцкого», а без грима на тех, кто такое кино заказал.
Пошлость отчаянно попыталась догнать поэта. Так, как когда-то Чехова, тело которого привезли в Москву в ящике для устриц. Но был поэт уже далеко. Там, где веяли ветры былых улиц и переулков, горели редкие ночные фонари, звенели струны дешевых гитар, и там, откуда его неподражаемо хриплый голос доносит до нас высочайшую лирику самой жизни и сатирическую неухоженность прошлого и настоящего:
«Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили все дубы на гробы.
Ой, ты уймись, уймись тоска у меня в груди,
Это только присказка, а сказка впереди».
Владимир Вестер
