Однажды встретились два поэта: Гейне и Гете. Гейне – моложе на много лет, Гете – старше на столько же лет. Гете у Гейне спросил, над чем тот работает. Гейне ответил: «Пишу «Фауста». Гете опять спросил: «Других дел больше нет?» Гейне ответил: «Я все свои другие дела перед встречей с Вами закончил». Шел год 1831-й…
Многими годами раньше молодой Генрих Гейне успешно провалил коммерческое дело, порученное дядей Соломоном. Для всей мировой культуры было бы невыносимо хуже, если бы провала не было, и стал бы он выдающимся коммерсантом или профессиональным генералом. В чем, прогнозируя будущее сына, не сомневалась его мать, увлекавшаяся сочинениями французского просветителя Жан-Жака Руссо и не помышлявшая, что ее Генрих создаст такие стихи и такую прозу. «Он будет или сверкающий адвокат, или золотопогонный генерал».
Юристом молодой еврейский житель, родившийся в 13 декабря 1797 года в Дюссельдорфе, все-таки стал. При финансовой поддержке дяди Соломона. Но не преуспел на поприще блеска адвокатских речей. Ради высшего состояния. Для определения которого в русском языке, по словам В.В. Набокова, «есть два термина: “восторг” и “вдохновение”». Но диплом о высшем образовании в Геттингенском университете Генрих, проучившись до этого несколько лет в университете Боннском, все-таки получил. Ради чего вынужден был перестать быть человеком иудейского вероисповедания. Он стал человеком вероисповедания лютеранского: иудеям дипломов не выдавали в связи с узаконенным в Пруссии ущемлением их прав. Государственная подлость начала 20-х годов девятнадцатого века. Печальная ирония судьбы, сосредоточенная во фразе Гейне: «Желаю всем ренегатам настроения, подобного моему».
Ущемленному в правах поэту было двадцать четыре года, и несколько лет было его уже зрелому скептицизму. Стихи его, известные в «высших эстетских кругах», пока еще не вызывали широкого читательского отклика. Он делал все, чтобы вызвали. Он непрерывно писал. Помимо стихов, написал большое прозаическое произведение «Путевые картины». Первая часть «Картины» называлась «Путешествие в Грац».
В 1826 году «Путешествия» появились в магазинах в виде не очень толстой книги. Успех был такой, «какого во всей Германии никто не ожидал, ни в одном из многочисленных германских государств, но особенно в Пруссии». Но самым шокирующим оказалось, что совсем еще молодой человек осмелился такое написать. Как мог такое позволить себе этот утонченный красавец, гуляка и неисправимый ухажер? Он в прусском Берлине уже известен в высших кругах как прекрасный поэт, сочинитель лирических песен о любви. Он не курит, не пьет. Работоспособностью обладает умопомрачительной. Стихов, какие он пишет, в Германии до него вообще никто не писал: призрачны и прозрачны создаваемые им строки… Но как осмелился он о старинном университетском городке написать:
«В общем, жители Геттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов, причем эти четыре сословия отнюдь не строго между собой разграничены. Сословие скотов преобладает». Некоторые посчитали, что написано это в шутку. Некоторые догадались, что Гейне всех решил разыграть, подтрунить на «самым святым», поиронизировать над уважаемыми людьми, над вековыми традициями, над «святым нашим тевтонством». А кому-то представилось, что Гейне вовсе не пошутил. Какие уж тут шутки, если он сам «едва мог понять, каким образом богу удалось сотворить столько всякого сброду».
Через два года вышла его лирическая «Книга песен». Генриху шел 31-й год. В 1817-м ему было двадцать лет, и на страницах журнала «Гамбургский страж» появилась первая подборка его стихов. Он не первый раз взялся за перо. Он первый раз за него взялся задолго до публикации в «Страже». Чтобы, по правилу «будь всегда строг сам к себе», зачеркивая и перечеркивая написанное, добиваться совершенства. Сохранился автограф стихотворения тринадцатилетнего Гейне. Стихи, созданные им прежде, чем он научился читать, не сохранились.
У него был короткий роман, когда ему исполнилось восемь лет; потом был роман, более продолжительный, лет в пятнадцать. Она была дочерью палача, очень красивая девушка с «красными, как кровь, красными» волосами. Затем – дочь его родного дяди Соломона, двоюродная сестра Амалия Гейне. Он думал, что эта его любовь навсегда, но Амалия так не думала. Она вышла замуж за другого, и отвергнутый поэт посвятил своей несчастной любви десятки великолепных стихотворений, не лишенных высокой эротики, переложенных впоследствии на музыку выдающихся композиторов и переведенных на русский язык С.Я.Маршаком:
Когда тебя женщина бросит, - забудь,
Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи - и странствуй.
Чтобы заглушить сердечную боль, он «без котомки на плечах, но в самом модном костюме» пустился «во все тяжкие». Сначала в Гамбурге, потом в Берлине, где ради «искусства» и «веселости», чтобы цвели они пышным цветом, делалось, казалось, невозможное. Гейне о том, во что это выливалось, писал: «Опера, театр, концерты, ассамблеи, балы, частные вечера, маленькие маскарады, спектакли любителей и так далее – вот наши главнейшие развлечения во время зимы».
Это были оглушительные по своей буйной веселости берлинские зимы с переходом в весенние времена. А Боннский университет был всего лишь первым местом образования будущего юриста, но никак не поэта, а уже тем паче сатирика. В те годы Боннский университет котировался как одно из самых передовых учебных заведений на территории загибающейся «священной римской империи». Генрих, не мечтавший о карьере специалиста в области права, в «Мемуарах» писал:
«Моя внутренняя жизнь была печально-задумчивым погружением в мрачные дебри мира грез, только по временам освещавшиеся фантастическими молниями; моя внешняя жизнь проходила безумно, дико, цинично, отвратительно; одним словом, я делал ее вопиющею противоположностью моей внутренней жизни, – для того, чтобы эта последняя не раздавила меня своею большею тяжестью». Подтверждение этого и даже осуждение в словах Прёльса, биографа Гейне:
«Его скептицизм обрел здесь новую для себя пищу, и склонность к иронии и насмешке получила фривольный характер. Если и правда, как говорил о нем его друг Руссо, что Гейне по временам выставлял себя худшим, чем он был на самом деле, чтобы из ложного стыда скрывать благородные движения своей души, – то это происходило все-таки чаще оттого, что ему доставляло удовольствие не только суетно любоваться самим собой, но и осмеивать самого себя; чаще же всего, к сожалению, эти темные изображения собственной личности слишком близко согласовались с тем, что было на самом деле». Признание самого Гейне завершает период его студенческой жизни: «Из семи лет, проведенных мною в немецких университетах, три прекрасных, цветущих года потрачены на изучение немецкой казуистики».
Из всех его учителей выше других он ставил боннского профессора, историка и литературоведа Августа Шлегеля, «одного из вождей романтической школы, большого знатока отечественной и иностранной литературы, даровитого переводчика Шекспира, Кальдерона и других поэтов, с которыми была совсем незнакома немецкая публика». Шлегель был для Гейне «первый великий человек». Опережал его только Наполеон Бонапарт. Французского главнокомандующего он видел в юности. И видел ужас военной стрельбы. «Вся императорская рать» от независимости почти всей Германии и следа не оставила.
Словесный портрет, приведенный Штейнманом, университетским товарищем Гейне, доносит до нас его внешность: «Зимою одетый в белый фланелевый костюм, а летом – в желтую нанку, с надвинутой совсем на затылок ярко-красною шапкой, с засунутыми в карманы руками, бродил он по улицам Бонна, всматриваясь пристально во все окружающее и находя именно в этих наблюдениях обильную пищу для сатирической стороны своего ума. Черты лица его были тонкие, цвет лица белый с легким румянцем, маленькие усики и постоянное ироническое выражение на губах, уголки которых особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось сострить».
«С Шекспиром я никак не могу чувствовать себя легко: я слишком чувствую, что он – всесильный министр, а я – простой столоначальник, и мне все чудится, что вот-вот он отставит меня от должности», - остроумно писал он. И признавал, что не идет «по стопам Байрона». Он видел в английском гении «противоядие против собственного яда». Ибо зловещую угрозу несли в себе змеи, «которые с такою опасностью подстерегают меня в мусоре старых соборов и замков».
Образ змеи, притаившейся в огромной куче отжившей архаики. Смешались вопиющие противоположности: антисемитизм, неметчина и закостенелые еврейские традиции, над которыми еще в юные годы смеялся поэт. Родственники его презирали. Немецкие аристократы, кроме самых либеральных, ненавидели. Издатели платили за книги мизерные деньги и хорошо наживались на них. Богатый дядя Соломон платил ему стипендию, а то бы не выжил великий поэт, остросатирический прозаик и публицист, крупнейший европейский писатель, гениальный немец после великих англичан Свифта и Стерна. Юмор его, по его же словам, был «смеющиеся слезы»; такой, «без чего колоссальные скорби и страдания были бы невыносимы». Вся жизнь его, как он ее видел, была насквозь проникнута «скорбью комизма». Его увидели мы у Чехова, Булгакова, в каждом из двенадцати наших бессмертных, взломанных стульев. Гейне, влюбленный в Стерна, отмечал: «временами сердце бьется совершенно трагически, и он хочет высказать свои сокровеннейшие, сочащиеся кровью чувства, но тут, к собственному его изумлению, с его губ слетают самые забавные, смеющиеся слова…»
«Храбрый солдат в войне за освобождение человечества» вынужден был уехать из Германии во Францию из-за предельной резкости высказываний устно и на бумаге. Он был и немцем и евреем в одном человеке, и этот его «дуализм» трагичен. Он говорил, что «родственники – главные виновники его гибели». Он десятки раз перечитывал «Дон Кихота» и «Путешествие Гулливера», и в конце жизни говорил, что, наверное, «я сам Дон Кихот». Он был прикован к постели последние шесть лет жизни. Последний раз вышел на парижскую улицу в мае 1848 года, в разгар следующей по счету Французской революции. Мучения физические были страшные, и не менее страшны были мучения нравственные. И мрачный парадокс его жизни в том, что почти вся его жизнь – сплошной мрачный парадокс с редкими проблесками радости…
Из-за того, что я владею
Искусством петь, светить, блистать,
Вы думали, - я не умею
Грозящим громом грохотать?
Но погодите: час настанет, -
Я проявлю и этот дар.
И с высоты мой голос грянет,
Громовый стих, грозы удар.
Мой буйный гнев, тяжел и страшен,
Дубы расколет пополам,
Встряхнет гранит дворцов и башен
И не один разрушит храм.
(Перевод А.Толстого)
Он был великий лирик и отчаянный пессимист, утративший веру в человечество; создатель таких строк, «рейнский свет» которых не угасает двести с лишним лет. И до последних ударов трагического сердца сохранил приверженность идее человечности, гуманности в самом глубинном значении этих понятий, забвением которых с большим усердием занимаются потомки, изредка вспоминая, что… «В нас самих заключаются звезды нашего счастья».
Владимир Вестер
