«Я израсходовал свое сердце на пустяки».
В истории отечественной литературы не было, наверное, другого писателя, который при таком выдающемся таланте с таким печальным гневом, с такой искренней несправедливостью обрушивался на самого себя и свое сердце. Имя этого писателя Илья Ильф. Илья Арнольдович Ильф, а если еще точнее, Илья Арнольдович Файнзельберг. По словам И. Эренбурга, он «…был застенчивым, молчаливым, шутил редко, но зло, и, как многие писатели, смешившие миллионы людей – от Гоголя до Зощенко, - был скорее печальным».
С этим «печальным выражением» он родился 16 октября 1897 года в Одессе, по адресу: Старопортофранковская улица, дом 137. В полном соответствии с классическим «парадоксом» Юрия Олеши: «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором». И в чудесной гармонии с тем, что об этом говорил сам Ильф: «Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги». За те же деньги Илья Файнзельберг в 1913 году получил из рук инспектора школы Шпанер-Шпаниона свидетельство о присвоении звания подмастерья.
В октябре 1919 года Илья Ильф был «высоким, в длинном пальто, фасон которого назывался «коммод». Об этом этапе своей жизни в Одессе он говорил: «Я хочу спать, хочу читать книжки, а они топают у меня над ушами, не дают спать. Понимаете, топают!». Это топали вооруженные банды всевозможной политической и уголовной ориентации. Они врывались на Софиевскую улицу и с топотом и стрельбой проносились мимо большого углового дома, где в неуютной квартире жил будущий писатель.
В 1920-м году он познакомился со своей будущей женой Марусей Тарасенко. Маруся была маленькой красивой девушкой, которая увлекалась живописью в «Коллективе художниц». «Мы голодали, – вспоминал друг Ильфа, – но были веселы, пьянели от любой еды, но еще более от стихов, от репродукций картин, от хорошей книги, от предчувствия близкой любви».
С 1923 года Ильф в Москве. В легендарном «Гудке». Первая его литературная должность - «литправщик». Он превращал длинные, безграмотные, занудливые письма читателей в остроумные заметки. В «нечто вроде прозаической эпиграммы размером не более десяти-пятнадцати строчек в две колонки», как написал Валентин Катаев.
Маруся Тарасенко жила пока еще в Одессе. Она из Одессы писала Ильфу: «Если вы захотите, напишите мне опять в старый и мрачный Вознесенский переулок». Он отвечал ей в этот переулок:
Дорогой, добрый мой детеныш, девочка, я посылаю тебе мою морду. Она вышла, как видно, такой, как на самом деле, то есть ужасной. Губы, как калоши, и уши, как отлив. Милый, дорогой, за что ты меня любишь? Я тебя люблю за то, что ты красивая и маленькая. А ты за что?
…Маруся, мне надо работать, и я не могу. Нет, я не желаю. Я хочу писать тебе. Маруся, моя девочка. Я валяюсь в постели и читаю твои письма… Пойти разве на Чистые пруды. Нет, не стоит. Там летает белый пух, оборванный ветром с тополей. Это напоминает зиму. Ночь и пожар в вагоне. И леса, кварталами сдающиеся в плен. Это не стóит. От этого будет любовь и желание увидеть Марусю в фиолетовом платье с короткими рукавами.
Вступив в законный брак, они жили в «пенале». В том, что находился Общежитии имени монаха Бертольда Шварца, описанном весело и подробно в «Двенадцати стульях». Покинув «пенал», ютились в тесной комнатке в «страшной квартире» (как называл ее Евгений Петров) на Большой Лубянке, в Сретенском переулке, где «по ночам ходили крысы».
В 1927 году Ильф и Петров начали «в четыре руки» писать «Двенадцать стульев», придумав второстепенный персонаж, которого звали Остап Бендер. К концу романа, по признанию соавторов, Остап настолько ожил, что нагло лез в следующую главу. Когда роман вышел в свет, критика не менее нагло информировала читателей, что роман «не восходит на высоты сатиры». На самом деле все было наоборот. Читатели, по выражению О. Мандельштама, «буквально захлебываются книгой молодых авторов», которую поэт называет «брызжущим весельем памфлетом». Роман немедленно переводится на французский и другие европейские языки.
В 1929 году Ильфы переехали в Соймоновский проезд, в дом, что стоял против храма Христа Спасителя. Из окна Ильф сфотографировал взрыв, завершивший в 1931 году существование архитектурного шедевра, возведенного по распоряжению императора Александра Второго. У некоторых исследователей жизни и мыслей писателя есть даже такое подозрение, что об этом событии Ильф в своей записной книжке записал короткое: «Садик самоубийц».
В октябре 1933 года отряд кораблей Черноморского флота вышел в заграничное плавание – Стамбул, Афины, Неаполь. С писателями, художниками и фотографами на борту.
Жить на корабле хорошо. Я живу на большом крейсере. Это «Красный Кавказ». В общем, живу, как в американском фильме из жизни адмиральского сына, влюбленного в дочь капитана соседнего парохода.
Афины очаровательны, это сверх-Петербург, ослепительно освещенный солнцем. Это город Гоголя и Александра Иванова… В общем, мир довольно красив, и мне печально, что я заметил это так поздно.
Парфенон, вот что поразило меня чрезвычайно.
И в том же году:
Ну, вот я и в Париже! Вот мы и прилетели, как сказал Амундсен на Северном полюсе. Здесь, конечно, красивее и светлее, чем на полюсе. Вчера мы совершили громадную прогулку от Люксембургского сада через Пантеон, Нотр Дам, плас Конкорд и Елисейские поля к Триумфальной арке и могиле неизвестного солдата. Было, на что вылупить глаза. Я вылупил, конечно.
В январе 1934-го в буржуазной Варшаве на банкете в честь Ильфа и Петрова соавторам показали польско-чешский фильм «Двенадцать стульев». Весь сеанс все смеялись, не совсем понимая, что такое: «Может, вам еще ключи от квартиры, где деньги лежат», или: «Вы не в церкви, вас не обманут». После сеанса публика долго и бурно аплодировала и несколько раз вызывала соавторов на сцену. Кто-то даже выкрикнул из зала «крамольную» цитату:
- Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!..
С «Одноэтажной Америкой», созданной из репортажей и путевых заметок, они вышли в 1936 году на гигантскую сцену СССР, сообщив остроумно то, что советские читатели не знали и знать не могли. В силу писательского таланта, вопреки жесткой идеологической установке на «резкую критику главной страны мирового империализма», перед читателями предстала другая – реальная и великая Америка. Это была страна совсем не одноэтажная, а именно разноэтажная. Хотя и подметили множество несуразностей остроумные авторы на «той стороне Атлантического океана».
Множество несуразностей подмечал Ильф и на просторах СССР. И долго еще читатели не знали, что его «Записные книжки» в их полном издании не уступают, а порой и превосходят по наблюдательности и печальному остроумию и «Одноэтажную Америку», и оба знаменитых романа.
Не были при жизни Ильфа известны и его письма, в которых он писал «не только о любви, но чаще все-таки о ней». И преследовала замечательного писателя мысль, которая нам с вами может показаться слишком безжалостной, почти кощунственной:
Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: «Послушайте, какой вы, к черту, писатель: занимались бы как-нибудь другим делом!»
Было у него это «другое дело», классное и совсем не любительское: фотография. Его фотографии теперь знамениты, а его замечательный фотоаппарат «Контакс» является экспонатом Одесского литературного музея. Он создал сотни снимков. Выбирал необычные ракурсы, экспериментировал со светом, снимал с балкона, из окна. Фотографировал друзей, натюрморты, прохожих, грузовики, трамваи, храмы, Кремль, любимую и самую красивую модель – свою жену. Москва на его снимках разная, но чаще зимняя и отчего-то почти пустая, почти безлюдная. Самолеты над планетарием. Белье на веревке. Дети. Похороны Маяковского. И сотни фотографий, на которых уже Москва. Это, запечатленная им, Америка: одноэтажная, необъятная, странная, необъяснимая и такая же печальная, как автор этих снимков, Илья Арнольдович Ильф, оставивший нам в записной книжке иронические слова о своей карьере фотографа: «Поедем в Крым и сделаемся там уличными фотографами. Будем босиком ходить по пляжу, предлагая услуги. Босиком, но в длинных черных штанах». И карьера эта действительно получила развитие в апреле 1930 года. Но не в Крыму, а на открытии Восточной Магистрали (Турксиба). Фоторепортажи Ильфа об этом эпохальном открытии были напечатаны в журнале «30 дней». В том самом, где впервые «Двенадцать стульев» увидели свет вместе с забавными иллюстрациями и грядущей славой:
В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть.
У друга его и соавтора, Евгения Петрова, не ставшего фотографом, были длинные черные брюки, в которых он запечатлен на нескольких фото. Он же не без юмора сетовал:
Было у меня на книжке восемьсот рублей, и был чудный соавтор. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Он только и делает, что снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает.
И он же в незавершенных воспоминаниях о друге и соавторе, погибшем от туберкулеза в 1937 году, сказал с пронзительной грустью:
Окно было широко распахнуто, и по комнате свободно гулял холодный апрельский ветер, шевеливший листы нарезанной Ильфом бумаги.
Владимир Вестер
