В книге «Праздник, который всегда с тобой» Эрнест Хемингуэй о своем друге и «литературном сопернике» Фрэнсисе Скотте Фицджеральде сказал проникновенно:
«Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не заметил, как узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены, и понял, как они устроены, и научился думать, но летать больше не мог, потому что любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему леталось когда-то…»
Когда-то… Для нас это так далеко и так давно, что не так легко представить, как удавалось летать молодому и уже блестящему писателю Фрэнсису Скотту Фицджеральду. Трудно вообразить, что некоторые полеты были наяву, а некоторые под влиянием алкоголя и средств более тяжелого воздействия на человеческий организм. Начало им было положено в Нью-Йорке, и продолжились они в Париже, куда, по словам Хемингуэя, «Мы всегда возвращались… кем бы мы ни были, как бы трудно или легко ни было попасть туда.»
Не все «потерянное поколение», но лучшие его представители собрались на свой парижский праздник, наполненный мечтаниями, любовью и материальной нуждой. «Потерянное поколение» в «эпоху джаза». До «Великой депрессии», когда джаз стал другим, а «потерянное поколение» окончательно растерялось на стыке 20-х и 30-х годов. Полеты закончились. Дело шло от «Великого Гэтсби» к «Последнему магнату», незаконченному роману Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Один из наиболее значительных писателей «потерянного поколения» работал в 30-е годы штатным сценаристом в Голливуде, создав за время службы несколько сценариев, ни один из которых не нашел своего воплощения на киноэкране.
«Самый младший из девяти детей, мой папа занимался переправой шпионов через реку. Когда ему исполнилось 12, он понял, что с такой жизнью пора завязывать. Он поспешил отправиться на Запад, спасаясь от сцен гражданской войны. Открыл свою фабрику плетеной мебели имени Святого Павла. Но тут его поразила финансовая паника 1890-х, и он обанкротился. Мы вернулись обратно на Восток, и отец получил работенку продавца мыла в Буффало. Там он проработал несколько лет. Однажды утром, около 10 или 11 часов, зазвонил телефон, и мама взяла трубку. Я не разобрал, что она сказала, но понял, что с нами случилась беда. Незадолго до этого момента мать дала мне четвертак на плавание. Я вернул деньги обратно. Я знал, что случилось что-то ужасное, и решил, что она не может больше расходовать деньги». (….) «Когда я был маленький, мой папа жил в Монтгомери Каунти, что в Мэриленде. Наша семья имеет некоторое отношение к истории Америки. Брат моего прадедушки был Фрэнсис Скотт Ки, написавший “Знамя, усыпанное звездами” , в его-то честь меня и назвали. Тетя моего папы — миссис Суратт, которую повесили после убийства Линкольна, потому что Бут задумал совершить свое злодеяние в ее доме — ну вы помните, что к смертной казни приговорили троих мужчин и одну женщину».
Другие подробности биографии создают причудливую картину начала пути писателя, его невероятно раннего взлета, краткого продолжения полета и завершения в конце 30-х или раньше – в конце 20-х. То были «Отзвуки века джаза», как он сам назвал этот период, выразив не «отзвуки», а весь Век, который, казалось, невозможно было выразить.
В 1919-м тысячи молодых людей вернулись домой после окончания страшного и бессмысленного европейского катаклизма. «Джаз» еще не был привычным музыкальным термином. Он означал нечто криминально-эротическое, почти непристойное, низкое и не очень музыкальное. И нечто совершенно новое, пришедшее на смену чопорности уходящего десятилетия. И его продолжение.
За год до окончания Войны, в которой в звании лейтенанта принял свое недолгое участие студент Принстонского университета Ф.С.Фицджеральд, он влюбился в блондинку Зельду и собирался жениться на ней. Однако женитьба не могла состояться: жених красивый, очень начитанный, но слишком бедный. Пришлось думать, как бы денег накопить, чтобы с Зельдой обручиться и обеспечить ей безбедную жизнь. Благодаря врожденному таланту и вспыхнувшей «звезде удачи», это у него получилось, и на какое-то время оба они стали одной из самых заметных, модных и эксцентричных пар того века, который несколько отвязно, классно и сумбурно был сыгран на всех инструментах. В самых шикарных ресторанах, где свингу предавались самые выдающиеся джазовые музыканты, видели их. Видели их и в кинематографе, и в театре, везде и всюду, и, как писала тогда самая желтая пресса: «Эти двое голыми пришли на спектакль! Чего только ни позволит себе эта золотая молодежь!»
А до этого не было ничего шикарного. До этого пресса о них ничего не писала. До этого было так, как он писал в своем «Раннем успехе»:
«Одинокий, всеми забытый, я только и делал, что убегал откуда-то: то из ломбарда, где заложил свой первый бинокль, то от благоденствующих приятелей, с которыми я, щеголявший в довоенном костюме, столкнулся на улице, то из ресторана, где дал официанту на чай последний четвертак, то из какой-нибудь жизнерадостной, шумной конторы, где должности приберегали для своих, когда они вернутся с войны».
Ему за рассказ, написанный в Принстоне за несколько лет до первого успеха, журнал «Смарт сет» заплатил 30 долларов. Десять других рассказов остались без ответа, будто посылал в безлюдную Неваду. Зельде, «яркокрылой бабочкой», он, вместо денег, послал в Алабаму ярко-красный веер из перьев, купленный на всю сумму гонорара. Он, по его словам, вынужден был крутить «шарманку бедняков». Отец «бабочки», алабамский состоятельный судья, не позволял дочери вылететь из родового гнезда и стать женой светловолосого автора каких-то рассказов, которые он пишет неизвестно для чего. Состоятельный был судья, по-настоящему алабамский, но поразительно недальновидный.
«Шарманка» превратилась в профессиональный джазовый ансамбль с участием первого и гениального исполнителя, когда к изданию был принят его первый роман «По эту сторону рая». Типография по эту сторону действительности с «кинематографической скоростью» отпечатала все двадцать тысяч экземпляров тиража. Не надо было больше ни ремонтировать крыши вагонов, ни писать рекламные слоганы, ни убегать, не расплатившись, из ресторана. Ботинки на картонной подошве можно было сменить за заказные кожаные мокасины. Молодой человек, не закончивший Принстон, демобилизованный лейтенант, стал профессиональным писателем в критический момент. «И вот, когда девушка дала мне отставку, я поехал домой и дописал свой роман. Тут все разом переменилось; и сейчас я пишу, чтобы вспомнить, как ветер успеха впервые подул в мои паруса и принес с собой чарующую дымку. Замечательное это было время, и недолгое – дымка рассеивается через несколько недель, ну, может быть, через несколько месяцев, и тогда видишь, что все лучшее уже позади» («Ранний успех»).
20 тысяч тиража разошлись меньше чем за неделю. За каждый новый рассказ автору стали платить не 30, а 1000 долларов гонорара. По сегодняшним меркам, примерно тысяч 12. Счастливая пара молодоженов оказалась в «материальном раю». Зельда и Френсис поселилась в обширной многокомнатной квартире в одном из самых шикарных районов Нью-Йорка. И было потом то, о чем писала желтая пресса, а после такая, которую трудно обвинить в какой-либо желтизне.
А что Америка? Она стремительно летела к своему послевоенном процветанию. «Америка затевала самый грандиозный, самый шумный карнавал за всю свою историю, и об этом можно будет писать и писать. В воздухе уже вовсю пахло золотым бумом с его роскошествами, бескрайним разгулом, безнадежными попытками старой Америки спастись с помощью сухого закона».
И тут вторгается в «Ранний успех» еще один «отзвук века джаза», одна из самых щемящих нот во всем его творчестве:
«Все сюжеты, которые мне приходили в голову, были так или иначе трагичны: прелестные юные герои моих рассказов шли ко дну, алмазные горы в моих рассказах взлетали на воздух, мои миллионеры были вроде крестьян Томаса Харда – такие же прекрасные, такие же обреченные. В действительности подобных драм еще не происходило, но я был твердо убежден, что жизнь – не тот беззаботный праздник, каким она представляется поколению, которое шло следом за моим».
Следом за «потерянным поколением» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда прошло уже не меньше пяти других, и каждое из них по-своему потеряло себя в свой «век джаза». Его же жизнь утратила беззаботность в 20-е годы минувшего столетия. Деньги стали кончаться. Зельду, любимую женщину с «сумасшедшинкой» в глазах, настигла душевная болезнь, от которой она избавиться не могла, несмотря на то, что муж тратил на ее лечение чуть ли все, что удавалось ему заработать пером. Уровень жизни резко снизился, но сохранилось упорство Фрэнсиса. «Теперь я буду писать дешёвые произведения, пока не наберу достаточно денег, чтобы взяться за следующий роман. Не в моей власти снизить материальный уровень нашей жизни.» Однажды за секунду до гибели он спас Зельду от стремительно надвигающегося товарного состава, под колесами которого она решила свести счеты с жизнью.
Он нашел в себе силы создать еще несколько безусловных шедевров, выражавших «дух времени»: «Ночь нежна», «Великий Гэтсби», десятки рассказов. Начал, почти написал, но из-за последнего в жизни сердечного приступа не завершил «Последнего магната», наполненного «угасанием мечты» и предчувствием надвигающейся мировой катастрофы, превосходившей в десятки раз все, что знало поколение Ф.С. Фитджеральда о Великой Войне. Он много пил и много работал, и первое со вторым далеко не всегда удавалось ему совмещать. Приходилось писать за деньги для различных коммерческих изданий, но всегда у него выходили замечательные строки, для кого бы он ни писал. Такие, как в «Великом Гэтсби»:
«Осиянный звездным светом, на берегу озера стоял дивный дворец, в полвысоты горы, к которой он прильнул во всей своей мраморной прелести, ровно и мягко врисовываясь в густой нагорный сосняк. Бесчисленные башенки, ажурные кружева косых балюстрад, узорная прорезь тысячи треугольных, квадратных, шестиугольных окон, излучавших золотистый свет, зыбкое смешенье синих теневых полос со звездными струями».
И мысли его были об угасающей мечте, быть может, не только американской, но навсегда вписанной им в великий Век Джаза. И вспоминал он в эссе «Отзвуки Века Джаза», что ни о чем не жалеет: «Мы пили спирт, и с каждым днем нам становилось все лучше и лучше… и казалось, что пройдет всего год-другой, и старики уйдут наконец с дороги, предоставив вершить судьбы мира тем, кто видел вещи как они есть.… Как хорошо было, что наши двадцать лет пришлись на такой уверенный в себе и не знавший тревог период истории».
Он создал захватывающую и трагическую сказку о реальном Времени, «которое… сознательно противилось тихому угасанию в собственной постели и предпочло эффектную смерть на глазах у всех в октябре 1929 года».
Нам, через столько лет читающих и перечитывающих романы и новеллы Фрэнсиса Скотта Фитджеральда, не хочется думать о том, что в жизни творческой и личной он потерпел сокрушительное фиаско. Что в конце жизни он сравнивал себя с треснувшей тарелкой, на которую в сгущающихся сумерках можно положить несколько спелых груш. Он свой «Ранний успех» в октябре 1937-го года заканчивает словами:
«Я всматривался в душу того молодого человека, который не так давно слонялся по нью-йоркским улицам в башмаках на картонной подошве. Я снова им стал; на какой-то миг мне удалось приобщиться к его мечтам, хотя я теперь разучился мечтать. И до сих пор мне порой удается подстеречь его, застать его врасплох осенним нью-йоркским утром или весной, под вечер, в Каролине, когда так тихо, что слышишь, как лает собака в соседнем округе. Но никогда уже не бывает так, как в ту недолгую пору, когда он и я были одно, когда вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо и жизнь на самом деле становилась сказкой».
Невозможно теперь так же всматриваться. Невозможно всю жизнь прожить в одних и тех же башмаках на картонной подошве. Но можно свой собственный «век джаза» хотя бы в мечтах представить странной, изумительно-музыкальной сказкой.
Владимир Вестер
