«Автор не знает, что самое главное, самое, так сказать, великолепное в нашей жизни, из-за чего стоит, вообще говоря, существовать на свете.
Может быть, это служение отечеству, может быть, служение народу и всякая такая ураганная идеология. Может быть, так. Скорей всего, что так. Но вот в личной жизни, в повседневном плане, кроме этих высоких идей, существуют и другие, более мелкие идейки, которые главным образом и делают нашу жизнь интересной и привлекательной».
Страшно представить, что бы такое было, если бы писатель Михаил Зощенко этого не написал. Чем бы вообще была наша жизнь без него?
Страна, однако, у нас огромная, и, в сущности, привлекательная. И граждане на ее просторах не все одинаковые проживают. Есть и такие, которые и в наше безудержное время предпочитают дурака валять. А есть и такие, которые никого не валяют, зато непрерывно во всем сомневаются. Это умные люди, но не слишком. Кажется им, что времена писателя Зощенко давно ушли, как брюки со штрипками, романс «У самовара я и моя Маша», пятиметровая комната с видом на помойку или советская власть. Что на это сказать? Во-первых, советская власть не вся ушла, а кое-где сохранилась, не говоря уж про вид на помойку. Во-вторых, писатель Зощенко про советскую власть никогда не писал. А тот, кто в этом сомневается, пускай возьмет и прочитает хотя бы один отрывок из всего того, что написал М. М. Зощенко:
«Одна молодая особа, весьма недурненькая и развитая брюнетка, решила в этом году разбогатеть… Она хотела иметь какой-нибудь голубой фордик с постоянным, что ли шофером. Стандартную дачку. Некоторый счет в банке. И, конечно, какое-нибудь знатное положение мужа, чтоб ей бывать повсюду и всех видать».
Тут, подозреваем, ряды сомневающихся резко поредеют. Человек же, который из умных, схватится, обомлеет, всё бросит и станет дальше читать. И мало кто возьмется отрицать, что и в наше безудержное время навалом вокруг молодых особ, мечтающих о том же, о чем еще в 1935 году написал М. М. Зощенко. Материальное составляющее мечты существенно видоизменилось, а сама мечта – нет.
Конечно, о том, что М.М.Зощенко был не только автором смешных рассказов, тоже не всему народу известно. Некоторые уверены, что он постоянно хохмил, стебался, ёрничал и всяческие анекдоты сочинял, и в этом ошибаются. Он, как оказалось, был автором нескольких печальных книг, в которых, конечно, и смешного было немало, но больше грусти и пристального взгляда на всю эту «суету подлунную». Он написал «Возращенную молодость» и «Голубую книгу», «Повесть о разуме» и «Сентиментальные повести», «Письма к писателю» и несколько грустных комедий, киносценариев, массу критических статей и фельетонов. И при советской власти ведущие актеры-чтецы по радио декламировали его рассказы, и один из них содержал такую удивительную реплику:
« - Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».
А некоторые даже и в те весьма отдаленные годы являлись настолько продвинутыми людьми, что сравнивали Зощенко с Аверченко. И правильно делали. Двух замечательных сатириков обязательно надо было сравнить. И только потом выяснили, что ошибались. Сравнивать надо не с Аверченко, а с Салтыковым-Щедриным и Гоголем. И планка тут настолько вверх поднялась, что стали его с этими двумя нашими классиками сравнивать по остроте сатирического взгляда, выдающейся образности и, наконец, по бессмертию. Ведь писал он преимущественно о «больной душе», а также, по замечанию В. Шкловского, о человеке, который «живет в великое время, а больше всего озабочен водопроводом, канализацией и копейками. Человек за мусором не видит леса». (Есть ли такие люди сейчас? Если есть, то насколько сильно они озабочены водопроводом, канализацией и копейками? Кто может правду ответить на эти два краеугольных вопроса окружающей современности?)
Конечно, в отличие от одного полномочного типа, ставшего историческим мусором, Зощенко себе не позволял, чтобы еще при жизни хотя бы намекнуть на свое величие, а уж тем более на бессмертие. Ему, можно сказать, совесть запрещала. Он был в высшей степени человек совестливый. Совесть у него, можно сказать, была больной. А сам он был очень мнительный. Маленький и красивый, одетый «с иголочки», темноволосый, очень остроумный и печальный, однако чрезвычайно мнительный. Он от депрессии часто страдал. Он, правда, больше о любви писал, чем о смерти. Хотя и о смерти писал, пытаясь понять, что она такое и по каким причинам человек «внезапно смертен», какая сокрыта за этим трагическая случайность:
«Тем более, повторяем, какой уж там смех, если одна дама потонула. Она потонула в реке. Она хотела идти купаться. И пошла по бревнам. Там, на реке, у берега, были гонки. Такие плоты. И она имела обыкновение идти по этим бревнам подальше от берега для простору и красоты и там купаться. И, конечно, потонула».
Он, стоит заметить, философски подходил и к самой жизни, к ее ожиданным и неожиданным проявлениям. Как в период торжества социалистических товарно-денежных отношений, так и в глобальном срезе исторического процесса. И некоторые усматривали в этом кое-какие завуалированные намеки на величайшего из всех народных отцов, каким был И.В.Сталин, а то и на кое-кого из его предшественников:
«И вот тут, как нарочно, умирает у них прежний римский папа. Может быть, Сикст IV. Я, впрочем, не уверен в этом. И вот у них начинаются перевыборы. Может быть, пленум. Или там конференция специалистов по священному писанию. Одним словом – выборы».
А та поразительная легкость, с которой он начал писать еще в начале 20-х годов прошлого века, являлась следствием стихии самой уличной жизни и того грубого языка, на котором говорили «бедные люди улицы»:
«Вот, братцы мои, и праздник на носу – Пасха православная.
Которые верующие, те, что бараны, потащат свои куличи светить. Пущай тащат! Я не потащу. Будет. Мне, братцы, в прошлую Пасху на кулич ногой наступили!».
Или в другом рассказе, также вошедшем впоследствии в большое собрание его сочинений:
«- Один такой дядя, довольно мордастый, в коротком полупальто, говорил своему соседу:
- Это, говорит, милый ты мой, разве у тебя болезнь – грыжа. Это плюнуть и растереть – вот вся твоя болезнь. Ты не гляди, что у меня морда выпуклая. Я тем не менее очень больной, почками хвораю».
Вот за этих «больных да хворых» писатель Зощенко очень переживал. Он страдал от их несовершенства, полного непонимания «чего это такое вокруг-то происходит» и всячески старался, чтобы пропасть между светлой человеческой мечтой и кошмаром повседневности хотя бы несколько сократилась. И вот эту непрерывную борьбу за сокращение этой пропасти и весь этот грубый уличный язык писатель перевел на язык литературы, приложив к этому невероятные усилия и свое здоровье:
«Неврастения, идеологическое шатание, крупные противоречия и меланхолия – вот чем пришлось наделить нам своего «выдвиженца» И.В. Коленкорова. Сам же автор – писатель М.М. Зощенко, сын и брат таких нездоровых людей – давно перешагнул все это. И в настоящее время он противоречий не имеет. А если в другой раз и нету настоящего сердечного спокойствия, то совершенно по другим причинам, о которых автор расскажет как-нибудь после».
Возможно, что даже у Зощенко ничего бы особенного не получилось (в смысле «забавное сочинить») без трагических переломов ХХ века. Без громадного жизненного опыта, накопленного им на полях сражений Первой мировой войны и на фронтах Гражданской. Без массы освоенных им специальностей (от контролера поездов до агента уголовного розыска, всего – более 20). Без удивительной памяти и редкого таланта, который так веселил и забавлял самые широкие слои населения. Все его читали везде. Все с нетерпением ждали, когда он напишет что-нибудь еще. Все не сомневались, что он свой. Все были уверены, что он такой же простой и задушевный, как они. Один из тех, что «в каждом трамвае штук по десять едут».
Что же касается «внешней и воздушной» легкости своих сочинений, то он ее никогда не скрывал. Он о своих сочинениях говорил:
«Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.
Может быть, поэтому у меня много читателей».
Может быть, и поэтому тоже. Хотя не все согласны с писателем, что он писал исключительно короткими фразами. Были и подлиннее:
«Без пяти четыре Забежкин сморкался до того громко, что нос у него гудел, как труба иерихонская, а бухгалтер Иван Нажмужинович от испуга вздрагивал, ронял ручку на пол и говорил:
- Ох, Забежкин, Забежкин, нынче сокращение штатов идет, как бы тебе, Забежкин, тово, - под сокращение не попасть… Ну, куда ты торопишься?»
Вот этот вопрос «ну, куда ты торопишься?», быть может, являлся одним из самых трудных и занимательных в его творчестве. Ведь очень часто и даже почти постоянно герои Зощенко торопились неизвестно куда. Да и сражались они «ни за что». За комнатку с видом на помойку, за новые сапоги, за шайку в бане, за то, чтобы не в крематорий отвезли, а по-человечески похоронили. И вот уж столько лет тому. Столько лет! А вопрос «куда мы торопимся?» по-прежнему без ответа. Отчего вздрагиваем? Куда летим, стоим, сидим, плывем, едем? Какая иерихонская труба тревожит наш сон в городских джунглях или в сельском захолустье? Сами не знаем. И постоянно мы на перепутье, на стыке времен. Одно еще и кончиться не успело, а уже другое с визгом и криком вылетает из-за угла. И совершенно не понимает «бедный человек», в какую сторону кидаться теперь, куда бечь.
Между тем, по предложению писателя Зощенко, «бечь» надо лишь в одну – светлую сторону, а лучше в эту сторону идти. Был в этом смысле у него реальный оптимизм при всем пессимизме внутренней обстановки:
«Вот в другой раз идешь, предположим, по городу. Поздно. Вечер. Пустые улицы. И идешь ты, предположим, в огромной тощище – в пульку, скажем, проперся или какая-нибудь мировая скорбь обуяла.
Идешь и все кажется до того плохим, до того омерзительным, что вот прямо взял бы, кажись, и повесился бы сию минуту на первом фонаре, если б он освещен был.
И вдруг видишь – окно. Свет в нем красный или розовый пущен. Занавесочки какие-нибудь этакие даны. И вот смотришь издали на это окно и чувствуешь, что уходят все твои мелкие тревоги и волнения, и лицо расплывается в улыбке.
И тогда кажется чем-то прекрасным и великолепным и этот розовый свет, и оттоманка какая-нибудь там за окном, и какая-нибудь смешная любовная канитель».
Видимо, из-за этой вот «любовной канители», из-за воспетой, не до конца счастливой, не всегда смешной «чепухи» и в наше безудержное время у М.М. Зощенко полно читателей. Поменьше, чем раньше, что уж тут говорить. Но раньше и читали больше, что уж скрывать. Хотя книг и сегодня не меньше, чем раньше, а даже больше: капитализм все-таки, а не социализм. И фуфла тоже больше. Прямо-таки навалом фуфла на книжных прилавках. И очень славно, что хоть частично среди массы печатной продукции встречается не фуфло, а именно книги, отличные книги, которые нужно и должно читать. Не все они написаны большими и, можно сказать, гениальными писателями, но кое-какие написаны. К этим последним и относится то уникальное, смешное и печальное, что было написано бессмертным Михаилом Михайловичем Зощенко.
А что до его всемирной популярности, то и тут ничего более вразумительного никто не придумал, чем он сам об этой самой популярности:
«А что слава, то что же слава? Если о славе думать, то опять-таки какая слава? Опять-таки неизвестно, как еще потомки взглянут на наши сочинения и какой фазой земля повернется в геологическом смысле».
И фазой земля повернулась, и мы вместе с ней и потомками.
Владимир Вестер
