Эрнесту Миллеру Хемингуэю (1899-1961), американскому писателю, лауреату Нобелевской премии по литературе 1954 года, бывшему тренеру по боксу и «старому газетчику», принадлежит знаменитое сравнение литературы с айсбергом. В переводе с английского это сравнение в развернутом виде выглядит так: «Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может многое опустить из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды». Быть может, треснет по швам эта короткая заметка или провалится в какую-нибудь дыру, если к приведенному высказыванию не добавить, что даже при глубоком погружении в произведения Хемингуэя, зрение человека может сильно подвести. Не увидит он подводной части, сосредоточившись на одной восьмой громадной глыбы льда, плавающей в мировом океане. Подтекста не ощутит.
Как объяснить такую «своеобразную близорукость»? Как-нибудь можно и никак нельзя. Это – океан, причем самый необъяснимый. А в этом океане – судьба, биография, приключения, полное собрание сочинений и вся удивительная жизнь писателя, который в своей Нобелевской речи сказал: «Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве. Писательские организации могут скрасить его одиночество, но едва ли повышают качество его работы. Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко это идет во вред его творчеству. Ибо творит он один, и, если он достаточно хороший писатель, его дело — изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой».
И вот мы на протяжении десятилетий видим «вечность Эрнеста Хемингуэя» в присутствии таковой. Книги его и теперь продолжают читать. Читают дома и в метро, в сквере и на работе, лежа и сидя, при свете мягкого ночника и сиянии крупной люстры на потолке, на электронных и бумажных носителях. Читателей, безусловно, не такая многочисленная группа, как раньше, но иногда попадаются. Хотя читают уже не с той интенсивностью. Не как в те благостные времена, когда в каждой советской квартире каждого рядового интеллигента Советского Союза стену украшал портрет американского автора романов «Прощай, оружие!», «По ком звонит колокол», рассказов «Убийцы» и «Снега Килиманджаро», повести «Старик и море», книги воспоминаний «Праздник, который всегда с тобой»… Как-то кто-то у кого-то даже спросил, когда пришел к нему в шляпе и не без бутылки в гости: «Этот бородатый мужчина у тебя на стенке кто такой?» - «Как это кто! – сказал хозяин портрета. – Это мой родной дядя по материнской линии!» - «Ничего себе! – не удержался от восхищения гость. – Как тебе повезло, если у тебя дядя по материнской линии – сам Хемингуэй!» И это не шутка, не анекдот, а честное воспоминание, подернутое приятной, но уже плотной пеленой минувшего времени.
«Вот он какой, Париж!» Такое в те «подернутые годы» редко кто у нас мог позволить себе воскликнуть, вернувшись оттуда с отблесками Монмартра на лице. Это в послевоенном 1920 году позволил себе европейский корреспондент газеты «Торонто Дейли Стар» Эрнест Хемингуэй, получивший за два года до этого 237 осколочных ранений в Италии, в зоне боев с австрийскими войсками. Он добровольцем пошел на фронт вооруженной борьбы одних европейцев с другими. Из-за травмы глаза, полученной в боксерском поединке, брать воевать его не хотели, но он добился своего и пошел на войну простым санитаром. Австрийский снаряд не разобрался, кто санитар, а кто ефрейтор. Грохнуло так, что миланские врачи молодого Эрнеста еле спасли. Это было в 1918 году. В том же году война в Европе закончилась, и Хемингуэй стал корреспондентом, как уже было сказано, газеты «Торонто Дейли Стар». Вторая журналистская должность в его жизни. Первой была должность репортера в газете «Канзас стар», которую он получил после окончания школы.
Он всю жизнь считал себя журналистом. Из Парижа в самом начале жизненного пути написал: «Теперь у тебя за плечами служба в действующей армии, доказанный патриотизм и прочный патент на офицерский чин. Остается совсем немного. Войди один как-нибудь ночью в свою комнату. Вынь сберкнижку из ящика стола и просмотри ее. Положи ее обратно в ящик… Встань перед зеркалом, посмотри себе в глаза и запомни, что пятьдесят шесть тысяч канадцев погибло во Франции и Фландрии. Потом выключи свет и ложись спать». «Мэр — ревностный болельщик на всех спортивных соревнованиях. Особенно он увлекается боксом, хоккеем и другими мужскими видами спорта. Любое спортивное событие, собирающее зрителей-избирателей, автоматически пользуется покровительством его милости. Если бы совершеннолетние граждане играли в чехарду и шарики, не сомневаюсь, мэр не замедлил бы посетить их соревнования». «После того как хлопнет третья бутылка шампанского и джаз-банд доведет американского галантерейщика до такой экзальтации, что у него закружится голова от всего этого великолепия, он, может быть, изречет тупо и глубокомысленно: «Так вот он какой — Париж!»… «В наше время» по названию книги новелл Хемингуэя, созданной по «принципу айсберга», с подтекстом, с «подводной частью» и с публицистикой «акватории» 1925 года, где было место всему, что пережил начинающий писатель на разломе эпох… Через тридцать пять лет всемирный город оживает в «Празднике, который всегда с тобой», книге, написанной в 1960 году на острове Куба, в Сан-Франциско-де-Пауло. «Если читатель пожелает, он может считать эту книгу романом». В ней ничего нет «о стадионе «Анастази», где ринг был в саду, столики стояли под деревьями, а официантами были боксеры», но есть Париж, который «никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы они ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за все, что отдавал ему. И таким был Париж в те далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы». И в этих словах видна вершина айсберга со всей его подводной частью. Восемь восьмых творчества романиста и «старого газетчика».
Мальчик, родившийся близ Чикаго в семье врача и не проявивший страсти к игре на виолончели, но научившийся на ней играть, часто сбегавший из дома, работавший официантом и поденщиком на ферме, стал писателем, приобрел трансатлантическую известность, издавался в СССР и говорил: «Когда писательский труд стал вашим самым большим пороком и самым большим наслаждением, тогда только смерть разлучит вас с ним. И вот тогда материальное благополучие, которое избавляет вас от забот, конечно, большая поддержка. А заботы подрывают способность писать».
У кого из великих предшественников он учился писательскому мастерству? Перечисление этих великих предшественников могло бы, по его словам, занять целый день, лишь бы не помешали «телефон и посетители». Это: «Марк Твен, Флобер, Стендаль, Бах, Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, Эндрю Марвел, Джон Донн, Мопассан, Киплинг в его лучших произведениях, Торо, капитан Марриет, Шекспир, Моцарт, Кеведо, Данте, Вергилий, Тинторетто, Хиеронимус Босх, Брейгель, Патинье, Гойя, Джотто, Сезанн, Ван Гог, Гоген, Сан Хуан де ля Круз, Гонгора...» Не только писатели, но также художники и композиторы. Первые – острота зрения и его фокусировка, вторые – контрапункт. Без этого, по мнению писателя и драматурга, не бывает ни небольших рассказов, ни больших романов, ни среднего размера пьес. Без этого сколько ты ни сиди за своим широким письменным столом, сколько ни ешь тушеного мяса с картошкой, кальвадоса сколько ни пей, а ни черта хорошего не напишешь. При этом, «когда влюблен, пишешь, конечно, лучше всего». Что же касается «телефона и посетителей», то заклятые они враги процесса сочинения. И еще лень, пьянство, безденежье и острая сердечная боль оттого, что другие уже по целому роману написали, а ты пока еще такой начинающий Хемингуэй, который и абзаца не осилил. В самом начале жизненного пути. Этот путь пролег через все и трагически оборвался на Кубе в испе
пеляюще душный июльский день…
А вообще, по его словам, человеку, который решил посвятить себя художественной прозе, необходимо для начала повеситься. Следует затем, не дав ему умереть, вытащить его из петли и заставить писать. Его первый рассказ будет о том, почему он решил с помощью веревочной петли уйти из жизни. Иными словами, ничего труднее, чем что-нибудь хорошо написать, нет в этом самом подлунном из миров: «Попытка написать вещь немимолетного значения требует полной отдачи сил, даже если вы работаете только несколько часов в день». Этого, впрочем, мало. Нужно еще вдохновение. Хотя бы зыбкое и еле ощутимое. Откуда оно берется, никто не знает, но, скорее всего, из самой природы пишущего человека. С кем его можно сравнить? Хемингуэй говорил: «Писателя можно сравнить с колодцем. Существуют различные колодцы, так же как и разные писатели. Весьма важно иметь в колодце свежую воду, и лучше в меру регулярно черпать из него, чем выкачать до дна и ожидать, пока он снова наполнится». Впереди у тебя такой айсберг, которого еще не было никогда ни в одной акватории. Нет у тебя пока ни одной сотой его громадной массы, хотя свежая вода уже и стала поступать. Но где начало и где финал?
В «травматическую теорию литературного творчества» он не верил. Жизнь есть во всем ее громадном существовании, и каждый художник через себя пропускает то, что он знает, и то, что является ему вдруг неизвестно откуда. Но не может быть одного какого-то единственного и возможного объяснения непреодолимой жажды писать много, везде и часто без остановки.
Он был тяжело ранен в 1918 году. Находились люди, которые утверждали, что после этого Хемингуэй сказал, что теперь уж точно станет писателем и, может быть, таким известным, как Шервуд Андерсон, Гертруда Стайн или друг его Фрэнсис Скотт Фитцжеральд, с которым выпил в Париже не один литр прекрасного сухого французского красного вина. Они и о литературе классно спорили в баре «Динго» на улице Деламбр, и, говорят, Хемингуэй даже немного завидовал гению Фрэнсиса, поэтому и написал о нем: «Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не заметил, как узор стерся и поблек». Все эти замечательные люди были его товарищами по Парижу, и там Гертруда Стайн сказала Хэмингуэю, что он и его молодые друзья – «потерянное поколение». Он Гертруде Стайн на это ничего сказал, но стал думать, что «к черту все ее разговоры о потерянном поколении и все эти грязные, дешевые ярлыки».
К связи взрыва австрийского снаряда с писательским творчеством он относился скептически: «Вероятно, две контузии и повреждение черепа, полученное в том же году, отразились на моих высказываниях, сделав их не совсем разумными». И писал о красоте, величии, изменчивости, волшебстве и травматизме самой жизни, гнусной и мрачной бездарности войны, необъяснимой силе любви, об африканских впечатлениях, об американских впечатлениях, об иных впечатлениях, о старике, о мальчике, о море и о том, что «если по ком звонит колокол, то можешь не сомневаться: он звонит по тебе». Он тридцать раз переписывал последнюю страницу романа «Прощай, оружие!», пока она не удовлетворила его, и мы теперь знаем, что, прочитав эту последнюю страницу, никогда не увидим предыдущие двадцать девять вариантов.
Писать лучше всего выходило у него то ночью в постели, то в ближайшей таверне, то на заре, когда первые лучи солнца касались лица этого страстного человека в гаванском отеле «Амбус Мундос», где не очень холодно, или в чикагской комнате, где несколько похолодней, но всюду есть желание что-нибудь написать: «Начинаю как можно раньше, с первыми лучами солнца. Никто не мешает, прохладно, даже холодно, но начинаешь писать и понемногу согреваешься. Останавливаешься тогда, когда не все выжал из себя, и знаешь, что должно произойти дальше. Носишь в себе это продолжение, переживаешь его до следующего дня, пока снова не берешься за перо. Начнешь, скажем, в шесть часов утра и работаешь до полудня. Когда кончаешь, чувствуешь себя одновременно и опустошенным, и наполненным до краев, как это бывает после встречи с любимой. И уже ничто не может иметь значения для тебя до наступления следующего дня, когда ты снова принимаешься за работу. Труднее всего дождаться этого следующего дня». И в предисловии к сборнику, опубликованному в СССР в 1939 году, он вспоминал: «Первый мой рассказ – «У нас в Мичигане – был написан в Париже в 1921 году. Последний (в этом сборнике. – В.В.) – «Старик у моста» – был передан по телеграфу из Барселоны в апреле 1938 года. Кроме «Пятой колонны» (пьеса. – В.В.), а в Мадриде написаны «Убийцы», часть «Фиесты» и первая часть «Иметь и не иметь». В Мадриде всегда хорошо работалось. Также и в Париже, и Ки эст, штат Флорида, в прохладные месяцы; на ранчо возле Кук Сити; в Чикаго; в Торонто и в Гаване, острове Куба… Есть места, в которых не так хорошо работалось, но, может быть, мы сами были там недостаточно хороши».
Он однажды за один день написал три рассказа, опасаясь, что подобная интенсивность творчества чем-то напоминает некий особый вид сумасшествия. Это действительно что-то напоминало, но не было предчувствием трагического выстрела из охотничьего ружья 2 июля 1961 года в его доме на Кубе. Оно напоминало его мужественную убежденность в «главенстве своей жизненной цели» и то, что он хорошо знал:
«Из того, что происходит или уже существует, из всего, что вы знаете, а также и не знаете, вы своей творческой фантазией создаете нечто похожее на существующее в жизни. Но это не изображение действительности, а что-то совершенно новое, более истинное, чем все живое и подлинное. И если вы сделаете это хорошо, то созданное вами тоже становится живым и обретает бессмертие».
