«Вообще тот, к кому обращены наши слова, наполняет их содержанием, которое он извлекает из своей сущности и которое резко отличается от того, какое вложили в эти же самые слова мы, – с этим фактом мы постоянно сталкиваемся в жизни».
Соединение в творчестве Марселя Пруста, одного из родоначальников литературного модернизма, настоящих и минувших событий в единую цельную картину, называют по-разному. Для кого-то такое соединение – удивительный и непредсказуемый путь человека в глубины своей внутренней вселенной. Для кого-то – беспримерная по своему художественному совершенству «автобиография» размером с внутреннюю вселенную, и потому такая же бесконечность, как «направление к Прусту». Таким образом, великий писатель оставил великую тайну о себе, а после себя – огромную художественную и научно-исследовательскую библиотеку на тему «Кто он – один из самых грандиозных франкоязычных писателей ХХ века?»
Тему исследуют, изучают и в наши дни, почти единодушно отмечая, что картина (при всей ее бесконечности) получилась у Пруста действительно цельная. Ее живые души и многочисленные обстоятельства их жизни, называются тоже по-разному: «потоком сознания», «потоком подсознания», «потоком осознавания» или «потоком органичного сочетания первого, второго, третьего». Он удержал и выразил свои впечатления, соединил их чернилами на бумаге: «Те впечатления, какие я пытался удержать, могли лишь исчезнуть, соприкоснувшись с прямым обладанием, бессильным их возродить. Чтобы вкушать их и впредь, единственным способом было постараться познать их более полно именно там, где они находились, то есть внутри меня, прояснить их до самых глубин».
Все его тысячи страниц и в ХХI веке представляют собой Прустовский «поиск утраченного времени» в сторону «времени обретенного». И наш читатель, давно привыкший не слишком зачитываться прозой Пруста, почти забывшей ее, однако все же ею зачитавшийся, всякий раз убеждается, в какой могучий «поток сознания» он попал. И с трудом выплывает в конце всего многотомного романа или в финале «Под сенью девушек в цвету», второй книге эпопеи: «И пока Франсуаза вытаскивала из оконного переплета булавки, отцепляла куски материй и раздвигала занавески, летний день, который она открывала, казался таким же мертвым, таким же древним, как пышная тысячелетняя мумия, и эту мумию старая служанка должна была сначала со всеми предосторожностями распеленать, а потом уже показать ее, набальзамированную, в золотом одеянье». Заслуженная Гонкуровская премия за 1919 год, шесть голосов «за», четыре «против». Очень французская и значительная премия писателю, который «По направлению к Свану», первый роман всего цикла, писал с 1906 по 1912 год и в течение всей Первой мировой войны правил второй роман в своей звуконепроницаемой комнате и переписывал его по ночам, напившись крепчайшего кофе. Всего же при его жизни были изданы четыре романа. Еще два увидели свет после его физического ухода из реальности, после армады воспоминаний о нем, сравнений его с гениальными предшественниками и очередной фиксацией того, что рассказал сам рассказчик: «Солнце спряталось за тучей. Природа вновь брала власть над Лесом, и из него исчезли всякие следы представления, что это Елисейский Сад Женщин…»
Подробности писательского труда Марселя Пруста не были известны долгие годы. Его буржуазные друзья и аристократические знакомые полагали, что он – один из многих, этот остроумный эрудированный застенчивый человек и замечательный собеседник. Известен свету как «парижский денди» и «литератор-любитель». Это – «красивый черноволосый Марсель» во фраке и цилиндре, поклонник композитора Вагнера и художника Вермейра. Он (говорит одна дама другой) что-то там сочиняет в его звуконепроницаемой комнате, в обитых пробковым деревом стенами, но каков характер и смысл его сочинения – такая же легенда, как и он сам. Лишь немногим было ведомо, что в его сочинении «такого уж особенного», какой в них поиск, какое обретение и какие продолжительные фразы, в которых оживают такие странные персонажи, как г-н Норпуа: «Мне даже подумалось, что я, верно, заслужил пренебрежение г-на Норпуа: недаром я до сих пор предпочитал всем прочим писателям, которого он прозвал «ничтожным флейтистом», да к тому же пришел в полный восторг не от великой идеи, а всего лишь от запаха плесени». И прохладно встретили высокообразованные, читающие, светские французы «По направлению к Свану», изданного автором «за свой счет». После выхода в свет «Под сенью девушек в цвету» отношение этих светских изменилось, стало более теплым, но не достигло того состояния, при котором глаза пылают, деньги не считают и «роман рвут из рук, а руки отрывают вместе с романом». Париж не захлебнулся от восторга. Париж не впечатлился прозой Пруста.
Его всесторонне исследованная биография впечатляет событиями, случившимися с ним и с его героями на «переломе эпох»: было только что повсюду нечто патриархальное, а теперь уже «империализм». И человек, высадившись вечером из фиакра, выходил утром из подъезда и нанимал такси. Еще вчера уют и тепло в комнатах создавали ярко пылавшие дрова в камине, а сегодня слуга говорит: «Давненько я не поворачивал вентиль калорифера». Вот идет господин в цилиндре, а на встречу ему идет похожий господин, но в кепке. Изящная дама изящно крутит в загородном парке педали велосипеда, а потом, влетев на этом велосипеде в распахнутые кованые ворота, звонит кому-то по телефону. И тут же появляется гладко выбритый посыльный. Этому посыльному дама вручает записку, чтобы он доставил ее адресату, который одевается, завтракает, уходит на биржу и одновременно пытается понять, почему именно он является любовником этой дамы. Эпохи смешались, как в жизни, так и в литературе. Кубизм сомкнулся с реализмом, абстракционизм с символизмом, еще что-то с еще чем-то. Самолет взлетел над дилижансом; синематограф удостоился звания «нового искусства»; электрическое освещение навсегда озарило буржуазную Европу.
10 июля 1871 года, за несколько лет до начала озарения Марсель Пруст родился в буржуазной семье. Мать любил как ребенок. Ему было тридцать пять лет, когда она умерла, и он признавался светскому поэту Роберту де Монтескью: «Она знала, насколько я не способен прожить без нее, насколько во всех смыслах беззащитен перед жизнью, и если она почувствовала (сама мысль об этом страшит и терзает меня), что ей предстоит навеки со мной расстаться, она, верно, пережила тревожные и жуткие минуты: представить себе их для меня – невыносимая пытка». А когда отец его умер, он в письме художнице Лоре Хайман написал: «…я полагаю, что он в общем был мною доволен; то была ни на день не прерывавшаяся близость, теплоту которой я ощущаю сейчас, когда жизнь даже в малейших своих проявлениях мне горька и тягостна. Другие хоть к чему-то стремятся и в том находят утешение. У меня и этого нет, я жил только семейной жизнью, отныне навсегда разрушенной». Отец его, Андриен Пруст был главным инспектором санитарных служб и техническим советником Франции на международных конференциях по санитарии. Мама, в девичестве Жанне Вейль, была из богатой еврейской семьи. Сын для нее остался навсегда четырехлетним слишком чувствительным мальчиком, который по, казалось, незначительному пустяку расстраивался так, что мог проплакать всю ночь и утро долго не успокаивался, несмотря на все усилия всех домашних.
Иные подробности его жизни: в 1880 году первый приступ астмы; в 1882 году поступил в лицей; учился в классах риторики и философии; служил затем в 76-м пехотном полку, куда пошел добровольцем; после недолгой армейской службы поступил в Высшую школу политических наук, посещал лекции Бергсона в Сорбонне; его первое произведение называлось «Утехи и дни», предисловие написал Анатоль Франс, проиллюстрировал художник Мадлен Люмер; роман «Жан Сантей» писал с 1896 по 1904 год; этот роман не был никому известен, пока не увидел свет в 1952 году, собранный из черновиков и обрывков… Другие «страницы жизни» Пруста располагают биографы в пространстве и времени как бы всплывающими из прошлого, как бы соединяя Марселя и воображаемого Свана. «И вместе с этими ощущением пришли все остальные, соединившиеся с ним в тот день, ждавшие где-то у себя, в череде забытых дней, пока внезапный случай не приказал и явиться оттуда. Точно так же, как вкус маленькой мадлены напомнил мне Комбре».
Приходят к нам из того века подробности его писательского труда, о которых было желание сказать, но еще не было сказано. Марсель с детства страдал астмой. Отец его, известный врач, заслуживший европейское признание за успехи в борьбе с холерой, ничем не мог помочь сыну. Болезнью писателя объясняется его наглухо отгороженная от внешнего мира комната, где он писал свои книги. Пристрастие спать днем и работать ночью объясняет употребление крепкого кофе в темное время суток. В записную книжку (не одну) он заносил наброски будущего романа, собирая их всюду, и люди из светских собраний, где он бывал, тоже оказывались в его записной книжке. Иными словами, Пруст всегда, везде и, главное, в самом себе собирал мельчайшие детали времени, чтобы найти его в прошлом и обрести вновь в процессе создания текста. Работа непосильная. Работа более чем непосильная. Осуществленная человеком, который, по свидетельству поэта Фернана Грега, «…в перерывах между приступами любовался из окна своей спальни закатами над Ла Маншем: эти призрачные облака ему суждено было увековечить». И далее сравнивает Фернан Грег Марселя Пруста с призраком: «У парижского ресторатора Вебера он появлялся ближе к полуночи, словно призрак, даже в разгар лета укутанный в пальто, под воротник которого была подложена вата, кусками выбивавшаяся наружу; а как-то раз, запустив с некоторых пор бороду, он вдруг предстал перед нами в обличье древнего раввина, проглядывавшего сквозь привычные черты очаровательного Марселя»… Финал наступил осенью 1922 года, когда, по воспоминанию Франсуа Мориака, «Он уже не принимал участия в застольях мира сего. Сумрачный недуг, о котором писал Бодлер, время, «пожирающее жизнь», «растущее и жиреющее на нашей крови», сгущалось и обретало форму у изголовья наполовину ушедшего в небытие Пруста, превращаясь в гигантский разросшийся гриб, питающийся его плотью и кровью, в собственное его творение – «Обретенное время».
Марсель Пруст обрел утраченное, страстно и мучительно двигаясь в одном направлении – своего искусства. И сегодня было бы кромешной несправедливостью не напомнить то, что он об этом искусстве писал, ибо музыка его слова, словно ноты, звучащие и «В направлении Свана» и «Под сенью девушек в цвету» и, может быть, печально ослабевшие в наш век, вконец обезумевший неизвестно от чего…
«Величие подлинного искусства, того самого, которое г-н Норпуа назвал бы дилетантской забавой, в том и состоит, чтобы найти, уловить и показать нам ту реальность, от которой мы и так далеки, и отдаляемся все больше по мере того, как растет и укрепляется воздвигнутая нами стена привычного сознания; ту реальность, которую нам, возможно, так и не придется узнать, пока мы живы, хотя это и есть наша жизнь, настоящая, наконец-то раскрытая и проясненная, единственно реально прожитая нами жизнь, та жизнь, что в каком-то смысле постоянно присуща всем и каждому так же, как художнику. Но другие не различают ее, потому что не стремятся познать. Оттого-то их прошлое захламлено бесчисленными негативами, бесполезными, потому что сознание так и не «проявило» их».
Владимир Вестер
