Самый скромный из самых знаменитых, единственный в истории литературы и самый скандальный из всех самых скандальных псевдоним баронессы Амандины Авроры Люсиль Дюпен, романиста, публициста, автора более 18 тысяч писем различным адресатам. Дружила с Бальзаком, Гюго, Флобером, Сент-Бёвом. И героиня курсовой современной студенческой работы. В этой работе на выразительных примерах юный автор, старательно избегая отсебятины, попробовал показать, каким Жорж Санд на самом деле была мужчиной, тогда как то, какой она была в жизни пылкой женщиной, – выдумано. С какой целью? С целью «художественного изображения этого талантливого писателя и настоящего гражданина Франции». Научный руководитель этого студента, прочитав такое, мысленно погрузился в ХIX век, не покидал его несколько месяцев и вернулся в грохочущую современность изможденным, но возвышенным встречей с гениями позапрошлого века. Он, кстати, в период своего захватывающего путешествия встретил в Париже самою Жорж Санд, только что завершившую десятый том «Истории моей жизни». Он и до этого ее читал, а тут сам автор, снискавший уже большую известность. И как-то по-новому он прочитал: «Я в «Истории моей жизни» признавала, что мой пессимизм, мрачное настроение были порождены отсутствием светлых надежд. Теперь мой горизонт расширился, когда предо мной предстали все огорчения, все нужды, все отчаяние, все пороки великой общественной среды, когда размышления мои перестали сосредоточиваться на моей собственной судьбе, но обратились на весь мир, в котором я являлась лишь атомом, - то моя личная тоска распространилась на все существующее, и роковой закон судьбы явился мне таким ужасным, что разум мой пошатнулся...»
Мы далеки от мысли о шаткости современного разума, но что-то подсказывает нам, что никогда такой студенческой работы не существовало и это очередная фейковая новость. Но то, что Аврора Дюпен (Жорж Санд) за свою жизнь, помимо романов и повестей, написала более 18 тысяч писем – факт исторический и сомнению не подлежит. Их прочитать можно все в редкие периоды отвлечения от борьбы за существование, а можно не прочитать. А хотя бы одно? Или несколько. И тогда выяснится, что в одном из них молодая Аврора писала: «Ах, мой Париж! Мой дорогой Париж, где можно свободно жить и любить, где мой Жюль, который так меня любит, мой Галл и мой милый колибри… это маленькая комнатка на набережной, где я всех вас ясно вижу, — Жюля в ветхом, засаленном сюртуке, сидящего на своем галстуке, его старую рубашку, красующуюся на трех стульях сразу, Жюля, топающего ногами и в пылу спора ломающего каминные щипцы…»
Кто этот Жюль, обладавший такой силой, что мог сломать такие прочные щипцы? Это – Жюль Сандо, молодой писатель и двадцатилетний любовник двадцатисемилетней Авроры: письмо написано в 1831 году, а она родилась в старинной аристократической семье в 1804-ом (1 июля). С 1822 года она была замужем за Каземиром Дюдеваном и родила сына Мориса, а до этого в монастырской школе прочитала всего Шатобриана и всего Аристотеля. Любовники у нее были и до Жюля Сандо, так как она еще в ранней юности решила навсегда, что личная свобода для нее самое главное, а с мужем у нее нет общности взглядов практически ни на что. Ее же парижский роман с Жюлем Сандо был подробно описан в «Истории моей жизни» (1855) и в период течения его она хотела «Иметь средства к жизни и быть вместе. Это все. Это счастье… Две котлеты и сыр; мансарду с видом на Нотр-Дам и на реку; работу, чтобы оплатить жилье и еду. Пусть другие ищут славы, жертвуют своей любовью во имя ненадежной благосклонности публики; мы никогда не последуем их примеру — или мы станем сумасшедшими. Я вижу, что малыш на верном пути к успеху, он зарабатывает на жизнь себе и мне. Этот Бальзак — очаровательный молодой человек; если он полюбит Жюля, и буду считать его порядочным человеком, так как я ценю людей по степени уважения их к моему Жюлю…»
Пылкая эротика совместного существования и стесненность в материальных средствах обеспечения его привели молодых любовников к успеху в литературе. В свет вышли два романа: «Комиссионер» (один том) и «Роз и Бланш» (пять томов). Оба были подписаны его именем и оценены издателем по сто двадцать пять франков за каждый том с выплатой через полгода еще пятисот.
Третий роман Аврора Дюпен написала самостоятельно в наследном имении в Ноане. Оно досталось ей от бабушки, неофициальным дедушкой которой был король Польши. Теперь в нем жили муж Авроры и ее сын Морис. О процессе работы над этим романом известно опять же из ее эпистолярного наследия: «6 часов утра. Я работаю с семи часов вечера. За пять ночей написала целый том. Днем, чтобы отвлечься, занимаюсь с сыном латинским языком, который я совсем не знаю, и французским, который я почти не знаю…»
С романом «Индиана», написанном ею «на почти неизвестном языке», она вернулась в Париж и дала прочитать Жюлю. Его ощущения при прочтении «Индианы» в «Истории моей жизни» подробно не описаны, однако понял он быстро, что его возлюбленная нашла время, чтобы создать, не «какой-нибудь пустячок, мрачный, как пятьдесят чертей». Это было психологически точное, захватывающее произведение, написанное писателем, в котором существовала «железная пружина, готовая распрямиться в любой момент». И Жюль отказался подписывать «Индиану» своим именем. А издатель хотел, чтобы на обложке стояло прежнее имя, а не Авроры. Тогда она, по согласию с Жюлем, сократила его фамилию до Санд и прибавила Жорж – имя, распространенное во всех окрестностях от Ноана до Ла-Манша. Так появился этот скромный псевдоним, который и теперь вводит многих в заблуждение, кто эта женщина, курившая крепкие сигареты, говорившая хриплым голос на все темы, любившая езду верхом и носившая мужскую одежду. Гендерная загадка, отсылающая к современным исследованиям биохимических основ гениальности.
Отгадки в ближайшее время не предвидится. Предвидится констатация фантастического таланта этой женщины, у которой любовниками были и Альфред де Мюссе, и Фридерик Шопен, и, говорили, Флобер, который был на семнадцать лет моложе Жорж Санд. Они десять лет переписывались. Она называла его «Дорогой маэстро» и о творчестве рассуждала: «Вы пишете на века, а меня, думаю, совсем позабудут или крепко очернят уже через полвека. Таков естественный конец истории. Ведь я пытаюсь влиять скорее на моих современников… заставляя их разделить мое представление о добродетели и поэтичности». И Бальзак тоже мог стать ее любовником, однако не стал, поскольку был старше ее на пять лет, а она склонялась к тому, чтобы высший уровень ее чувственности разделяли с ней люди моложе ее, но не старше. И гениальный Шопен сочинил на большом клавишном инструменте все самое вечное в период странного их романа, и она написала свои самые лучшие вещи в этот период, и в этом – тоже загадка Жорж Санд, не подлежащая однозначной отгадке.
Свидетельство ее биографа Андре Моруа, взятого из ее же письма, подобно декларации о личной независимости: «Когда мою судьбу мерят тем же аршином, что и судьбу их порядочных женщин, я горжусь тем, что это меня унижает. Как плохо они меня знают! Им нужно только одно, чтобы у меня была незапятнанная репутация! Они краснеют и опускают глаза, когда обо мне говорят как о женщине… Точно так же, как на дне винной бутылки есть осадок, так и на дне дружбы есть себялюбие. Друзья прощают нам, если мы несчастны, скучны, разорены или надоедливы; они прощают нам все, кроме потери нашей репутации в глазах общества…» И тихая скромность жилища во французской столице открывала ее современникам другую Жорж Санд, пока еще молодую и не такую известную: «Авроре понравилась квартира на набережной Сен-Мишель, в одной из мансард большого дома, на углу площади. Три комнаты, выходящие на балкон, небо, вода, воздух, ласточки, а вдали Собор Парижской богоматери».
Чтобы хотя бы вдали был каждый день Собор Парижской богоматери, а в воздухе летали ласточки, нужно особенное «представление обо всем». О женской свободе, мужской чувственности, аристократической глупости, хамстве критики, общественно-экономической несправедливости, сложнейшей французской истории, преданности собственному таланту. Это ее «особенное представление» не пропадало никуда несколько десятков лет. За эти годы состоялись все ее романы, спектакли по ее пьесам не в одном парижском театре, издания, переиздания, переводы, публицистика, литературный кружок Жорж Санд, и укреплялась ее репутация писателя, провозгласившего: «Нет, я поняла, что женщине нужно родиться с правами, чтобы свободно дышать в этом обществе, куда завело меня честолюбие мужа и моя ветреность! Мы, пришельцы, жалкую роль играем посреди них. Да и скажите мне, ослепленные женщины, чего желаете вы, что хотите вы найти там? Разве в балах и роскоши вы найдете себе счастие?.. Внешним блеском можно удовлетворить дикаря, а не мыслящего человека…»
Было и раннее ее свидетельство о том же: материальной стороне существования в любимом Париже, этом «маленьком» для писателей городе: «Обрисуйте в самых трогательных красках нашу бедность; опишите ему плачевное состояние черного сюртука Жюля, почти полное отсутствие жилетов у него, обветшание моей обуви и дряхлость моих косынок… Скажите ему, что в Ниорс открыли подписку на парикмахерские расходы Жюля и что в Ла Шатре сделали складчину, чтобы меня кормить. С Галлом я встречалась дважды, я его колотила, валяла по земле, обнимала. Он любезен, как бык. У него один разговор, что ему нравится соблазнять, увлекать, насиловать, что он охот; но обирает проходящих мужчин и, как говорит Поль-Луи Курье, делает обратное с проходящими женщинами…»
И было еще нечто почти совсем не придуманное, как то видение в весеннем Ноане, когда ее будущий отец был полковником Морисом Дюпеном, а ее будущая мать танцовщицей Софией-Викторией Делаборт. И в книге «Бабушкины сказки», написанной Жорж Санд, много экзотики и волшебства, а в одном из ее писем много еще не известного никому сюрреализма: «Плане будет слоном, будет поливать прохожих водой из своих ноздрей: Галл будет жирафом; а малыш Жюль — разбойником Новой Испании. Для вас я храню большую лохань, вы будете изображать моржа или крокодила. Галл будет продавать помаду для волос, Плане — микстуру от бешенства, я — растирание от ревматизма, малыш Жюль — мазь от бородавок, а вы — отраву для крыс. Если мы после всего этого не разбогатеем, нам останется одно — прыгнуть с балкона в Секуану».
Мы же с вами, прыгнув мысленно на более чем полтора века назад, разбогатеем от какой-нибудь неожиданности, но так и не дождемся всего перечня писанных Жорж Санд произведений: «Консуэло», «Графиня Рудольштадт», «Она и он»… И редок в наше время читатель, который помнит, что почти исключительно из-за «социальной составляющей» и одобрения самим Карлом Марксом издавались ее книги такими огромными тиражами в СССР. Без акцента на то, что сама она всю жизнь искала смысл, как теперь говорят, в «обычном стакане воды» и в преломлении в нем парижских розовых закатов.
Владимир Вестер
