Это был знаменитый француз, восхищавшийся и тяготившейся своей известностью. Это был один из основателей сентиментализма и родоначальник руссизма. Это был писатель, композитор и ботаник. Это был отшельник, искусный танцор и завсегдатай великосветских салонов. Это был драматург и мастер парадоксов, критик рационализма и проповедник чувств. Это был фантазер, поэт, певец, сочинитель, болтун, врун, скандалист и бог весть кто еще.
Это был великий и странный сын своего «сентиментального века», который, по словам Леона Фейхтвангера, и после своей смерти принадлежал народу Парижа, а затем, уже не по словам Леона Фейхвангера, стал принадлежать всему человечеству:
«Он не был генералом и государственный деятелем, не выигрывал сражений и не заключал великолепных договоров, он был лишь писатель, философ. Они толком даже не знали, что это такое, и едва ли один из ста читал его книги. Но несколько его слов, несколько его лозунгов, которые они слышали на всех перекрестках и которые в минуту колебаний запали им в сердца, были такими словами, что, услышав их, нельзя было не двинуться в поход и не вступить в бой. И они двинулись в поход, и они вступили в бой. И победили. Значит, книги усопшего стоили больше пушек генералов и перьев государственных деятелей. И нынче эти сотни тысяч людей чувствовали свою тесную духовную связь с усопшим, они возвысились в собственных глазах: ведь и они теперь приобщились к духовному началу».
Люди, приобщившиеся к духовному началу, были простые французы эпохи Великой французской революции, избравшие гильотину главным орудием пролетариата. Их вождь, Робеспьер, боготворил Руссо и приносил цветы на его могилу на «Острове тополей» в Эрминонвиле. Возле нее можно было встретить Марию-Антуанетту, казненную лязгающим орудием пролетариата, и будущего императора Наполеона Бонапарта, читавшего его книги в своей островном изгнании. И в настоящее время людей почти каждый день десятки в Пантеоне, куда был с «Острова тополей» перенесен его прах. Значит, не все сегодняшние люди ко всем духовным началам и продолжениям приобщаться завершили. На то, кто такой был Жан Жак Руссо, зачем он был и что проповедовал, не всем, что называется, решительно начхать. И в какой-нибудь светлый июньский день, под звук детских качелей услышат они оба голоса, которые два с половиной века назад услышал в Париже Руссо: «совести - голос души - и страсти - голос тела».
Те, кто не оглох к этому окончательно, наш двухголосый современник, слышал еще и о том, что великий француз с «позиций деизма осуждал официальную церковь и религиозную нетерпимость». Он писал: «Какая надобность искать ад в будущей жизни? Он существует уже в здешней». За такое официальная церковь его люто ненавидела, призывала все его книги сжечь, а самого автора навсегда объявить еретиком еще более страшным, чем самый убежденный атеист. А он в здешней жизни был женат, имел множество любовниц и не дописал свою великолепную «Исповедь», самую откровенную книгу, ставшую своего рода учебником для его последователей в жанре «автобиографических откровенностей»: «Я хочу показать людям человека во всей его неприкрашенной правде, и этот человек - я сам». И он бесстрашно посвящает сотни страниц этой «неприкрашенной правде», и ни один читатель не усомнился в том, что о чем-то Руссо умолчал, что-то скрыл, описывая свою жизнь, свои приключения и все особенности своей личности.
Он резок был в каждом своем публицистическом слове: «Пока народ, принужденный повиноваться, повинуется, он поступает хорошо; но как только, имея возможность сбросить с себя ярмо, народ сбрасывает его, он поступает еще лучше, так как народ, возвращая себе свою свободу по тому же праву, по какому она была у него отнята, был вправе вернуть себе ее, - или же не было никакого основания отнимать ее у него». Он осуждал магов, колдунов и волшебников и только в природе видел подлинное совершенство: «Наблюдайте природу и следуйте тем путем, который она намечает для вас». О воспитании человека в человеке он писал: «Только тот исполняет свою волю, кто не нуждается для этого в чужих руках: отсюда следует, что первое из всех благ не власть, а свобода. Истинно свободный человек хочет только того, что может, и делает то, что ему угодно. Вот мое основное правило. Остается только приложить его к детству, и все правила воспитания будут вытекать из него». Он долгие годы дружил с Дидро и Вольтером, но однажды поссорился с Вольтером и Дидро и с большинством французских просветителей, видевших в нем бездну ума и прогрессивную силу таланта, но осуждавших за резкое возвышение искреннего чувства в противовес и ущерб рациональному разуму. Вольтер утверждал, что сила человека в разуме, и с этим трудно не согласиться. Но разве можно не согласить и с утверждением Руссо, что вся мощь разумного человека в его чувстве. Он был убежден, что в глубине души каждого человека живет врожденный принцип справедливости и добродетели, имя которому «совесть».
Матери, Сюзанны Бернар, внучки женевского пастора, он не помнил: умерла через несколько дней после рождения в протестантской Женеве Жан-Жака. Отец, Изак Руссо, был швейцарским часовщиком и учителем танцев. Отец был человеком легкомысленным, на детей внимания почти не обращал и после какой-то глупой драки покинул Женеву в 1722 году. Учился Жан-Жак, увлекавшийся древнегреческой философией, в протестантском пансионе Ламберсье, неподалеку от французской границы.
Вернувшись в Женеву, хотел стать судебным канцеляристом, затем учился ремеслу гравера, затем, поругавшись на почве собственной лени с хозяином граверной мастерской, из Женевы уехал и познакомился с симпатичной 28-летней вдовой из старинного дворянского рода Луизой-Элеонорой де Варане. На юного Жан-Жака симпатичная и очень набожная Луиза-Элеонора повлияла настолько значительно, что Руссо отправился в Турин в обитель Святого Духа. В обители он стал католиком и свое женевское гражданство потерял.
На всем том, что дальше с ним происходило, великолепно отразились резкие противоречия его личности и поведения. Он может показаться гениальным сумасшедшим, печальным глашатаем, одетым в грубую простую одежду, но со шпагой и в шляпе с пером, рыдающим в осеннем лесу и внезапно появляющимся на великосветском балу.
Он любил свою жену, с которой прожил 32 года, и на чем свет стоит поносил ее нормальные женские недостатки. Он любил всех своих пятерых детей, но воспитывать их не желал. И очевидно, что одна из лучших характеристик Руссо, сделанная французским философом Шюке, состоит из любимых и ненавидимых Жан-Жаком парадоксов:
«Робкий и наглый, несмелый и циничный, нелёгкий на подъем и трудно сдерживаемый, способный к порывам и быстро впадающий в апатию, вызывающий на борьбу свой век и льстящий ему, проклинающий свою литературную славу и вместе с тем только и думающий о том, чтобы её отстоять и увеличить, ищущий уединения и жаждущий всемирной известности, бегущий от оказываемого ему внимания и досадующий на его отсутствие, позорящий знатных и живущий в их обществе, прославляющий прелесть независимого существования и не перестающий пользоваться гостеприимством, за которое приходится платить остроумной беседой, мечтающий только о хижинах и обитающий в замках, связавшийся со служанкой и влюбляющийся только в великосветских дам, проповедующий радости семейной жизни и отрекающийся от исполнения отцовского долга, ласкающий чужих детей и отправляющий своих в воспитательный дом, горячо восхваляющий небесное чувство дружбы и ни к кому его не испытывающий, легко себя отдающий и тотчас отступающий, сначала экспансивный и сердечный, потом подозрительный и сердитый — таков Руссо».
Таков ли он для нас, людей второго десятилетия ХХI века? Кто он вообще был такой, этот Жан-Жак Руссо, книги которого приговаривались к сожжению на костре, и сам он страшился того же и вынужден был бежать, чтобы разъяренные подонки не кидал в его окна камни, а великосветские подлецы не призывали его схватить и навсегда упечь в сырые тюремные катакомбы? Кто был этот сын часовщика, который писал: «Больше жизни и правды в искусство! Расширьте круг наблюдений, пишите о простых людях - о ремесленниках, крестьянах! Говорите простым языком!» Что это был за уникальный ученый, писатель, поэт, драматург, которого завистливые мужчины обвиняли в дилетантизме, а дамы восхищались стилем его произведений и днем и ночью искали встречи с ним? Кто это был такой, считавший экономику одним из величайших зол и провозгласивший основы современной буржуазной демократии? Кто он был, этот невероятный француз и бедный швейцарский протестант, написавший чрезвычайно много и писавший, в отличие от Вольтера, чрезвычайно тяжело: «Мои рукописи, перечеркнутые, перемаранные, с перемешанными кусками, не поддающиеся расшифровке, свидетельствуют о трудах, каких они мне стоили. Нет ни одного листа, который бы я не переписал четыре, пять раз, прежде чем отдать в печать».
Он верил в то, во что верить, казалось, не имело никакого смысла, но идеи которого более чем необходимы и в наше безудержно «модное время». Эта своего рода «парадоксальная мысль» обречена на дальнейшую парадоксальность. А вся его «парадоксальная жизнь» Руссо облечены в молитву, которую он вложил в уста потомков: «О, всемогущий Господь, избавь нас от просвещения отцов наших и приведи нас назад к простоте, невинности и бедности, единственным благам, обуславливающим наше счастье и Тебе угодным». И атеист и друг его Дени Диро он нем писал: «Парадоксальное нагромождение образов, мощь красноречия, смелые сопоставления, энергичные взмахи пера, обращение к чувству, воображению, чувствительности читателя, и если все это случайно попадает в русло истины, то все крушит, опрокидывает… Таков Жан-Жак Руссо, фанатик идей».
Мы же от просвещения до конца не избавились, простотой не грешим, бедностью не очень довольны, невинностью не кичимся, но иногда бываем тихи, милы, спокойны, отзывчивы и подвержены сентиментальности: «Пока человек не будет противиться внутреннему голосу жалости, он никому не причинит зла».
И страшно нам, что действует всегда парадокс: «Цивилизованный человек родился, живет и умирает в рабстве; родился он - его завертывают в пеленки, умер - заколачивают в гроб; пока он сохраняет образ человеческий, он скован нашими учреждениями». И хочется последовать за Жан-Жаком: «Бросьте взгляд на все нации мира, пробегите все истории; среди стольких бесчеловечных и причудливых культов, среди чудовищного разнообразия нравов и характеров вы всюду найдете те же идеи справедливости и честности; всюду те же принципы морали, всюду те же понятия добра и зла».
Но не завидуем гениям. Мы только иногда разделяем их точку зрения на нас и далеки от мысли, чтобы кому-нибудь из них противопоставить кого-нибудь из нас. Мы сильнейшим образом ошибемся, допустив такое, хотя и согласны с тем, что «человек свободен в своих действиях». Мы вообще не станем никому никого противопоставлять. А если мы еще раз напомним о том, кто, «не умея красно говорить, умеет творить благо», так это лишь в изуродованном воображении покажется промахом. И, быть может, услышан будет нами призыв:
«Люди, будьте человечны, это ваш первый долг; будьте такими для всех состояний, для всех возрастов, для всего, что не чуждо человеку. Какая мудрость может быть для вас вне человечности?»
Владимир Вестер
