«…По семейным преданиям предками моими были какие-то шотландские или скандинавские моряки, переселившиеся в Россию… Дед мой, со стороны отца, был морской офицер, принимал участие в Русско-турецкой войне и заслужил личную благодарность Николая Первого своей храбростью. Предки моей матери (урожденная Лебедева) были татары. Родоначальником был князь Белый Лебедь Золотой Орды. Быть может, этим отчасти можно объяснить необузданность и страстность, которые всегда отличали мою мать, и которые я от неё унаследовал, так же как и весь свой душевный строй. Отец моей матери (тоже военный, генерал) писал стихи, но не печатал их. Все сёстры моей матери (их много) писали, но не печатали их», - написал Константин Бальмонт в 1903 году в автобиографическом письме.
О том, что необходимо начинающему литератору, он знал не хуже собственной биографии: «нужно ему уметь в весенний свой день сидеть над философской книгой и английским словарём, и испанской грамматикой, когда так хочется кататься на лодке и, может быть, можно с кем-то целоваться. Уметь прочесть и 100, и 300, и 3 000 книг, среди которых много-много скучных. Полюбить не только радость, но и боль. Молча лелеять в себе не только счастье, но и вонзающуюся в сердце тоску».
В объеме этого гигантского литературного материала находилась повесть «Крейцерова соната». Через несколько дней после прочтения трагедии Л.Н.Толстого Константин Бальмонт выбросился из окна. Способствовали попытке самоубийства и жизненные невзгоды, выпавшие на долю начинающего поэта: неудавшаяся женитьба, ссора с родителями, финансовые проблемы. Поэтому в начале пасмурной петербургской весны он 13 марта 1890 года с третьего этажа упал на твердую землю и, получив несколько переломов, целый год в постели пролежал.
«В долгий год, когда я, лёжа в постели, уже не чаял, что я когда-нибудь встану, я научился от предутреннего чириканья воробьёв за окном и от лунных лучей, проходивших через окно в мою комнату, и от всех шагов, достигавших до моего слуха, великой сказке жизни, понял святую неприкосновенность жизни. И когда наконец я встал, душа моя стала вольной, как ветер в поле, никто уже более не был над нею властен, кроме творческой мечты, а творчество расцвело буйным цветом…» - писал Константин Бальмонт в 1923 году в биографическом эссе «Воздушный путь», опубликованном в Берлине.
Десятью годами раньше он вернулся из Парижа в Москву после первой своей эмиграции. Тогда по случаю 300-летия Дома Романовых была объявлена амнистия для всех политических эмигрантов. Встречала поэта на Брестском вокзале, который теперь Белорусский, толпа поклонников и поклонниц, и он бросил свежие ландыши в эту восторженную толпу. Произнести приветственную речь ему запретили царские жандармы, знавшие о его сочувствии российским социал-демократом и резкой критике самодержавия в стихах 1904-1906 годов. Эти стихи категорически не принимали не только служащие охранки, но и друг Бальмонта, поэт Валерий Брюсов: «В какой же несчастный час пришло Бальмонту в голову, что он может быть певцом социальных и политических отношений, гражданским певцом современной России!.. Трёхкопеечная книжка, изданная товариществом „Знание“, производит впечатление тягостное. Поэзии здесь нет ни на грош».
Годом позже, в 1914-м, вышло его десятитомное собрание сочинений. Через четыре года пришедшие к власти большевики предложили его расстрелять. Не как человека, который является «первым представителем символизма в поэзии, получившим всероссийскую известность», а как Константина Дмитриевича Бальмонта, 1867 года рождения, 15-го мая по новому стилю, известного литератора, который о власти победившего пролетариата имеет наглость говорить: «Я категорически не принимаю Октябрьскую революцию. Она заставляет меня ужасаться «хаосу» и «урагану сумасшествия» «смутных времён». Я – сторонник абсолютной свободы и не принимаю диктатуру пролетариата, считаю ее «уздой на свободном слове». Эта «неточная цитата» находит подтверждение в публицистической книге Бальмонта «Революционер я или нет?». Он в этой книге отзывается о большевиках «как носителях разрушительного начала», подавляющих «личность». «Подавители личности», согласно своей бесчеловечной идеологии, к 1920 году довели его до нищеты, и он вынужден был уехать навсегда из России. По словам С.Полякова, Бальмонт «…нарушил церемониал бегства из советской России. Вместо того, чтобы бежать из Москвы тайно, странником пробираться через леса и долины Финляндии, на границе случайно пасть от пули пьяного красноармейца или финна, — он четыре месяца упорно добивался разрешения на выезд с семьёй, получил его и прибыл в Париж неподстреленным».
Бальмонт был убежден, что поэт должен быть вне партий, что у поэта «свои пути, своя судьба — он скорее комета, чем планета (то есть, движется не по определённой орбите)». И более пятидесяти лет по его собственной орбите двигалась его символическая поэзия, которая «говорит своим особым языком, и этот язык богат интонациями, подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение, более, чем другой род поэзии, трогает наши звуковые и зрительные впечатления». Так писал Бальмонт в книге «Горные вершины» (1900). Эту книгу считают вершиной всего, что он создал. Это же верно и для двух других его книг: сборники «Будем как Солнце» (1902) и «Только любовь» (1903). И, наверное, почти для всего, что за свою жизнь сделал этот человек, равного по «литературным достижениям всего народа небольшой страны». Был он выдающийся мемуарист, прозаик, критик и переводчик. Максимильян Волошин «шляпу снимал» в Москве и в Коктебеле перед этими достижениями Бальмонта. Однажды на берегу Черного мора Волошин в тетради написал:
«Бальмонт перевёл Шелли, Эдгара По, Кальдерона, Уольта Витмана, испанские народные песни, мексиканские священные книги, египетские гимны, полинезийские мифы, Бальмонт знает двадцать языков, Бальмонт перечёл целые библиотеки Оксфорда, Брюсселя, Парижа, Мадрида… Всё это неправда, потому что произведения всех поэтов были для него лишь зеркалом, в котором он видел лишь отражение собственного своего лика в разных обрамлениях, из всех языков он создал один, свой собственный, а серая пыль библиотек на его лёгких крыльях Ариеля превращается в радужную пыль крыльев бабочки».
Марина Ивановна Цветаева дружила с Николаем Дмитриевичем девятнадцать лет. Нет точно даты, когда она сформулировала свои о нем впечатления, но, к счастью, они дошли до нас: «Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт... Этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилёве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было ещё что-то кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – ещё что-то. В Бальмонте, кроме поэта в нём, нет ничего. Бальмонт – Поэт–адекват. На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда поэта».
В возрасте пяти лет он научился читать. В десять лет написал два первых своих стихотворения: «В яркий солнечный день они возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете». Матери оба они не понравились, и он следующее стихотворение написал в шестнадцать лет. В семнадцать лет прочитал роман Достоевского «Братья Карамазовы» и впервые в жизни испытал «магическую силу» литературы. Но учителем его был не Достоевский. Им был Эдгар По как «самый великий символист». Он потом его переводил, и эти переводы имели громадный успех.
Его первый сборник вышел в 1890 году, успеха не имел, и он сжег почти весь небольшой тираж. Второй сборник был издан в 1891 году, его заметили и любители поэзии и критика. Последовали затем вместе с хвалебными отзывами и обвинения в «дьявольщине», воспевании «темных сил», преклонении перед «самыми чудовищными монстрами, какие только безумный и может вообразить». Словарь Брокгауза и Ефрона констатировал: «Перед ошарашенным читателем дефилирует целая коллекция ведьм, дьяволов-инкубов и дьяволов-суккубов, вампиров, вылезших из гробов мертвецов, чудовищных жаб, химер и т. д. Со всей этой почтенной компанией поэт находится в самом тесном общении; поверить ему, так он сам — настоящее чудовище. Он не только «полюбил своё беспутство», он не только весь состоит из «тигровых страстей», «змеиных чувств и дум» — он прямой поклонник дьявола…»
Его поклонниц называли «бальмонтистками». Писатель Борис Зайцев вспоминал: «Появился целый разряд барышень и юных дам „бальмонтисток“ — разные Зиночки, Любы, Катеньки беспрестанно толклись у нас, восхищались Бальмонтом. Он, конечно, распускал паруса и блаженно плыл по ветру».
Его третья жена была одной из них. Первая жена к его поэзии относилась равнодушно, вторая – с прохладным пониманием, отмечая: «Однажды написанное он никогда больше не правил, не редактировал, считая, что первый порыв — самый верный, писал же беспрерывно, и очень много. Поэт полагал, что только мгновение, всегда единственное и неповторимое, открывает истину, даёт возможность «увидеть далёкую даль» («Я не знаю мудрости, годной для других, / Только мимолётности я влагаю в стих. / В каждой мимолётности вижу я миры, / Полные изменчивой радужной игры»). Сохранились и воспоминания Тэффи, знавшей Бальмонта не один год и любившей его как «символического мэтра всей великой русской поэзии конца девятнадцатого века и начала двадцатого». Воспоминания эти не лишены иронии и совершенно в духе Тэффи:
«Он вошёл, высоко подняв лоб, словно нёс златой венец славы. Шея его была дважды обвёрнута чёрным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту»… «Елена Константиновна никогда не называла Бальмонта «мужем», она говорила: «поэт». Фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой». В отличие от Е. А. Андреевой (второй жены Бальмонта. – В.В.), Елена Константиновна была «житейски беспомощна и никак не могла организовать быт». «Бросив дома ребёнка, уходила за мужем куда-нибудь в кабак и не могла его оттуда вывести в течение суток». «При такой жизни не мудрено, что к сорока годам она выглядела уже старухой».
То, как выглядел сам Бальмонт, в точности передает картина художника Серова, созданная в 1905 году и находящаяся в общем доступе в Третьяковской Галерее. Большой художественной точностью с непременным участием противоречий отличается «психологическая зарисовка» прозаика и поэта Андрея Белого: «Он не сумел соединить в себе все те богатства, которыми наградила его природа. Он — вечный мот душевных сокровищ… Получит — и промотает, получит и промотает. Он отдаёт их нам. Проливает на нас свой творческий кубок. Но сам он не вкушает от своего творчества». И внешность Константина Дмитриевича описана Андреем Белым с не меньшей точностью в 1910 году в «Луге зеленом»:
«Лёгкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперёд, в пространство. Вернее, точно из пространства попадает Бальмонт на землю - в салон, на улицу. И порыв переламывается в нём, и он, поняв, что не туда попал, церемонно сдерживается, надевает пенсне и надменно (вернее, испуганно) озирается по сторонам, поднимает сухие губы, обрамлённые красной, как огонь, бородкой. Глубоко сидящие в орбитах почти безбровые его карие глаза тоскливо глядя, кротко и недоверчиво: они могут глядеть и мстительно, выдавая что-то беспомощное в самом Бальмонте. И оттого-то весь его облик двоится. Надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение, испуг – всё это чередуется в нём, и какая тонкая прихотливая гамма проходит на его истощённом лице, бледном, с широко раздувшимися ноздрями! И как это лицо может казаться незначительным! И какую неуловимую грацию порой излучает это лицо!»
И его поэзия излучает все, что писали о нем долгие годы и, может быть, еще напишут. Иннокентий Анненский: «В поэзии Бальмонта есть всё, что хотите: и русское предание, и Бодлер, и китайское богословие, и фламандский пейзаж в роденбаховском освещении, и Рибейра, и Упанишады, и Агура-мазда, и шотландская сага, и народная психология, и Ницше, и ницшеанство. И при этом поэт всегда целостно живёт в том, что он пишет, во что в настоящую минуту влюблён его стих, ничему одинаково не верный». Александр Блок: «Когда слушаешь Бальмонта — всегда слушаешь весну». И сам он следовал девизу, провозглашённому Полем Верленом: «Музыка — прежде всего». И его кругосветные путешествия, и 255 сонетов, составившие в 1917 году сборник «Сонеты Солнца, Неба и Луны», и кутежи, и курьезы, которых было множество в его жизни, - тот же поэт, который «…жил мгновеньем и довольствовался им, не смущаясь пёстрой сменой мигов, лишь бы только полнее и красивее выразить их». По воспоминаниям Тэффи, Московский художественный театр поручил Бальмонту вести переговоры с Морисом Метерлинком о постановке его «Синей птицы». О том, как прошли переговоры, поэт рассказывал: «Он долго не пускал меня, и слуга бегал от меня к нему и пропадал где-то в глубине дома. Наконец, слуга впустил меня в какую-то десятую комнату, совершенно пустую. На стуле сидела толстая собака. Рядом стоял Метерлинк. Я изложил предложение Художественного Театра. Метерлинк молчал. Я повторил. Он продолжал молчать. Тогда собака залаяла, и я ушёл».
Певец «мимолётности бытия и изменчивости мира» Константин Бальмонт, имевший «спокойную убеждённость, что до меня, в целом, не умели в России писать звучных стихов», ушел из жизни в провинциальной Франции в 1942 году. Лет за десять до этого врачи обнаружили у него серьезное психическое заболевание. В его последние годы он ничего не писал, но постоянно перечитывал «Войну и мир»…
«Поэт – стихия. Ему любо принимать разнообразнейшие лики, и в каждом лике он самотождественен. Он льнёт любовно ко всему, и всё входит в его душу, как солнце, влага и воздух входят в растение… Поэт открыт миру…».
Владимир Вестер
