«Помилуйте… Разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!»
Первый рассказ автор «Мастера и Маргариты» (цитата оттуда) написал в 1919 году «при свете свечечки, воткнутой в бутылку из-под керосина». Его учителем был, по его признанию, Н.В.Гоголь.
Мерцающий свет «свечки, воткнутой в бутылку из-под керосина» не сразу стал настолько ослепительным, что за определение этой ослепительности по-прежнему берутся люди недюжинного таланта, но лишь частично определяют. Это справедливо для всей биографии Михаила Афанасьевича Булгакова, сложностью и яркостью своей, не уступающей многим его произведениям и в них изображенной. Казалось бы, уже вся известна, во всех мельчайших деталях и подробностях, а тут вдруг, откуда ни возьмись, какое-нибудь новое свидетельство, новый какой-нибудь документ, чья-то записка или письмо, и вот уже известный эпизод жизни Булгакова поворачивается странной и неизвестной ранее стороной. Отчетлив и безошибочен разве что сам автор в «Автобиографии», датированной годом 1924-м:
«Родился в г. Киеве в 1891 году. Учился в Киеве и в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием… В начале 20-го года я бросил звание с отличием и писал. Жил в далекой провинции и поставил на местной сцене три пьесы. Впоследствии в Москве в 1923 году, перечитав их, торопливо уничтожил. Надеюсь, что нигде ни одного экземпляра их не осталось… В конце 21-го года приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда. В Москве долго мучился; чтобы поддерживать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни… В берлинской газете "Накануне" в течение двух лет писал большие сатирические и юмористические фельетоны… Не при свете свечки, а при тусклой электрической лампе сочинил книгу "Записки на манжетах". Эту книгу у меня купило берлинское издательство "Накануне", обещав выпустить в мае 1923 года. И не выпустило вовсе. Вначале меня это очень волновало, а потом я стал равнодушен… Напечатал ряд рассказов в журналах в Москве и Ленинграде. Год писал роман "Белая гвардия". Роман этот я люблю больше всех других моих вещей.»
Автобиография Михаила Афанасьевича приведена, чтобы не было каких-либо разночтений. Чтобы, подумав о чем-нибудь постороннем, невозможно было сказать, что автор всю свою жизнь был постоянно счастлив, богат и купался в лучах заслуженной славы. Винить ни в чем нельзя никого. Откуда человеку, с головой погруженному в современную суету, знать, что М.А.Булгаков много курил, любил классическую оперу, дома у него жила кошка, а сам он не всегда жил на Садовой, в квартире 502-бис, избранной для краткого проживания свитой заезжего иностранца, у которого «правый глаз черный, левый почему-то зеленый». Была у этого магического и «опасного иностранца» «трость с черным набалдашником в виде головы пуделя» и было предупреждение: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут.» О том, кто придет и что даст, гениальный «роман в романе». С чрезвычайной исторической достоверность («никогда не видел, но хорошо знал») рассказано в нем об одном дне Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Эта часть книги открывается известнейшими словами: «В белом плаще с кровавым подбоем…». Всю же книгу автор создавал двенадцать лет и завершил в последней прижизненной редакции: «Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния его не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат». А когда роман был все-таки издан и перестал быть достоянием редких счастливцев, знавших о существовании гениальной рукописи, на многих страницах до самого конца развернулось перед читателем такое «совершаемое благо», что он, ощущая «трагическое волшебство» изображаемого, кое-где даже стал хохотать во весь голос. Затем он куда-то вдруг бросился, чтобы что-то понять, но не понял опять почти ничего. На пике своего неугасаемого интереса он снова и снова стал читать два великих романа в одном. И навсегда запомнил, быть может, самые пронзительные во всей русскоязычной литературе ХХ века слова о любви: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!.. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!».
…Автор был родом из Киева. Квартира в доме на Андреевском спуске, в которой он вырос, в деталях ожила в его романе «Белая гвардия». Отца потерял в 1906-м. Мама, которой он в «Белой гвардии» посвятил очень теплые строки, о воспитании детей говорила: «Я не могу вам дать приданое или капитал. Но я могу вам дать единственный капитал, который у вас будет, – это образование». В 1901 году поступил в Первую мужскую Александровскую гимназию, ставшую для него «как Царскосельский лицей для Пушкина»: настолько высоким был уровень преподавания в этом киевском учебном заведении, которому еще в 1811 году император Александр I придал особый статус. Учился не так уж ровно и не по всем предметам одинаково успевал. Писатель К.Г.Паустовский, приобщавшийся в юности к знаниям в той же гимназии, вспоминал: «Булгаков был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом были удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора… Существовал мир, и в этом мире существовало как одно из его звеньев – его творческое юношеское воображение». После гимназии окончил медицинский факультет, работал военным врачом на фронтах Первой мировой войны. Заведовал в российской глубинке местной клиникой и описал эту часть своей жизни в «Записках юного врача». Рассказ «Морфий» также автобиографичен. Тяжкий рассказ о том, как молодой врач «подсел» на морфий и, не в силах справиться с этой зависимостью, застрелился. А в жизни Булгаков с помощью первой жены, Татьяны Лаппы, избавился от этого кошмара в 1918-м, во что поверить не могли серьезнейшие врачи, сравнив его излечение с «чудом невероятным». В Москве, куда в 1920 году он приехал с Татьяной Лаппой, Булгаков профессию врача оставил окончательно и полностью отдался литературе: «Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем». Но для начала стал внештатным репортером и фельетонистом в железнодорожной газете «Гудок», известной по «Театральному роману» как «Голос паровоза».
В 1924-ом он с Татьяной Лаппой развелся и 1926-ом женился на Любови Белозерской. В 1929-ом Михаил Афанасьевич на одной из дружеских вечеринок познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской. В 1932-м она стала его третьей женой, прообразом Маргариты и взяла фамилию нового мужа. До этого были у них полтора года разлуки: пообещала своему первому мужу, командарму Шиловскому, никогда больше с писателем не встречаться и даже не звонить. А потом весна наступила в Москве. Она вышла из дома и первый, кого она встретила, был Булгаков. Он ей сказал: «Я не могу жить без тебя», и она ему сказала: «Я тоже». Есть строки и в великом романе об этой их встрече: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто». С 1933-го по 1940-й Елена Сергеевна вела подробный дневник, и в этом дневнике, в восьми толстых тетрадях, описано всё ими пережитое, без всякой уверенности, что кто-нибудь когда-нибудь это прочитает: «Я не знаю, кто и когда будет читать мои записи. Но пусть не удивляется он тому, что я пишу только о делах. Он не знает, в каких страшных условиях работал Михаил Булгаков, мой муж».
Тот год, 1929-й, писатель назвал «годом катастрофы». К личной жизни, несмотря на ее известную сложность, это определение не относится. Это напрямую связано с теми усилиями, которые в отношении его предпринимала всевозможная чиновная сволочь и примыкающая к ней сволочь литературно-критическая. Усилия «коалиции» не пропали даром. Появилось определение «булгаковщина» в сочетании со словом «долой!». Почти как в романе: «Достаточно вам сказать, что называлась статья… «Воинствующий старообрядец». В том же катастрофическом году сняли с репертуара всех театров всего его пьесы: «Дни Турбиных», «Зойкину квартиру», «Багровый остров» (пьеса, написанная для Московского Камерного театра и шедшая там с большим успехом с декабря 1928 г. по июнь 1929 г.), запретили репетировать новую пьесу «Бег» и прекратили постановку пьесы «Кабала святош» (обе во МХАТе). Отчаянное письмо Сталину Булгаков отослал 30 мая 1931 года. Из письма следует, что не мог он, никогда не мог писать то, во что не верил, а о том, во что верил, не мог не писать: «Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий. А если настоящий замолчит – погибнет… Я переутомлен… «Такой Булгаков не нужен советскому театру», – написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили. Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух…».
Десятилетия спустя вновь, как в «Театральном романе», «гроза омыла Москву…, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось». И сбылось то, о чем говорила Елена Сергеевна: «Я знаю, я твердо знаю, что скоро весь мир будет знать это имя!».
Мир постепенно стал узнавать. «Жизнь господина де Мольера», отвергнутая всеми издательствами в 1935-м, увидела свет в 1962-м; «Записки юного врача» в 1963-м; «Белая гвардия» в 1966-м; «Мастер и Маргарита» (в последней прижизненной редакции автора) в 1973-м; «Собачье сердце» издали в 1988-м. Не требовалось больше никаких доказательств: Булгаков всем творчеством своим бессмертен. Он и театру теперь очень нужен, и вне театра, и далеко за пределами «огромной сцены страны». Изучена вся его биография, кропотливо исследованы мелкие движения жизни, созданы монографии и энциклопедии, изданы сборники «Неизвестный Булгаков», установлен памятник на Патриарших прудах, и ездит по столичным булгаковским местам экскурсионный автобус с котом Бегемотом на железном боку. И легенды ходят по Москве такие, какие более чем легендарны. И попытки были рассказать, как Бегемот с Коровьевым вновь посетили огромный город, а из какого-то переулка выехал на рессорной коляске какой-то новый Чичиков в блестящем пиджаке и исписанными знакомым почерком манжетами.
Но самым таинственным и неисследованным остается то, как он нетленные вещи свои создавал. Есть у него такие строки, где вроде и сказано об этом без утаивания, а тайна не пропадает: «…иногда до утренней зари, писал у себя в мансарде роман… Он зародился однажды ночью, когда я проснулся после грустного сна. Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война…» И как выдающийся сатирик не утратил он прочной связи с современностью и никогда не утратит. Не можем мы не догадываться, почему «Иная машинисточка получает по IХ разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести». Какой-нибудь вдумчивый реалист догадывается и о том, какие чудовища способны рождаться при неумелом обращении с гениальными научными открытиям и какие полчища гигантской нечисти способны надвинуться на Москвы, как это случилось в повести «Роковые яйца». Мы хорошо знаем и кто такой товарищ Швондер из «Собачьего сердца»: он и сегодня всё такой же Швондер, разве что песни стали другие, но и то не все, а сам он теперь на верхней ступени служебной лестницы. А низкорослый Шариков, этот пьяный балалаечный Клим Чугункин, превращенный профессором Преображенским из бездомной собаки в человека, такой же, собственно, не человек, а отпетый мерзавец со страстью фаната тоталитарной «санитарной очистки» жизни не только от бродячих котов. Преображенский вернул его в прежнее, собачье состояние, а неумолимый ход самой жизни сохранил для нас великие прозрения Мастера. Но кто их слышит и видит теперь, когда прозрения эти более чем очевидны? Кто и что помнит у нас, когда задача главная и пропагандистская – ничего не помнить и ничего не знать? И мало кто помнит, что в 1960 году, по настоянию вдовы писателя, Елены Сергеевны Булгаковой, могилу Мастера на старом Новодевичьем кладбище укрыли «чугунной шинелью». И грушевые деревья плодоносили там, где «Голгофа с могилы его любимого писателя Гоголя».
Владимир Вестер
