«Целые дни после получения письма он полон был дрожащего счастья. Ему непонятно было, как он мог расстаться с Машенькой. Он только помнил их первую осень, – все остальное казалось таким не важным, бледным, – эти мученья, размолвки. Его тяготила томная темнота, условный лоск ночного моря, бархатная тишь узких кипарисовых аллей, блеск луны на лопастях магнолий.»
Обшарпанная машинописная копия, ходившая в середине 70-х прошлого века по Москве «из рук в руки», но чаще из «ночи в ночь». Над полузатертым названием «Машенька», в правом верхнем углу имя и фамилия автора – Владимир Набоков, в скобах – Сирин. Кто он? Что за птица? Зачем летает по ночам? Почему в СССР ни в одном книжном магазине днем с огнем не сыщешь его книг? Отчего, говорят, откуда-то из швейцарского его поместья он на весь мир произносит, быть может, нечто спорное, но очень честное, а у нас ничего об этом неизвестно? Говорят, что это потому, что этот человек, проживающий в Швейцарии, из бывших белогвардейцев, сбежавший из Крыма за пределы Родины, ярый и категорический противник нашего советского мироустройства, и все, что он написал, никоим образом не является реализмом в нашем привычном понимании. Все это – выдумки высоколобого эстета, мастера словесной игры, виртуозного конструктора весьма странных сюжетов, заядлого коллекционера бабочек, талантливого шахматиста и к тому же автора какого-то англоязычного бестселлера под названием «Лолита», в котором с почти «порнографическими подробностями» описано, как уже совсем взрослый дядя совратил совсем еще юную девочку и претерпел с ней приключения по характеру весьма криминальные.
Такой (или примерно такой) была «официальная точка зрения» на творчество крупнейшего русско-англоязычного писателя ХХ века. И почти ничего более. Кроме самиздатовских его произведений. И тех немногих «очень продвинутых», «слишком умных», «шибко подкованных», которые при свете «уютных электроламп» с упоением читали его книги по-английски. И совершенно ни одного слова (кроме ругательных в прессе), что Набоков, помимо прозы и поэзии, еще и глубочайший знаток литературы, читавший о ней захватывающие лекции американским студентам в течении почти пятнадцати лет. Ему принадлежат слова: «На этом сверхвысоком уровне искусства литература, конечно, не занимается оплакиванием судьбы обездоленного человека или проклятиями в адрес власть имущих. Она обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей». И, наверное, магическое передвижение шахматных фигур явилось причиной первой его публикации в СССР в 1986 году: в журналах «64» и «Москва» напечатали роман «Защита Лужина» - об искусстве игры белыми и черными фигурами на клетчатой доске, в слова на бумаге и в самою жизнь в воображении художника.
Он родился 22 апреля 1899 года в Санкт-Петербурге, но утверждал, что 23-го, в день рождения Шекспира, перед которым преклонялся. В раннем детстве научился говорить и писать на английском и французском раньше, чем на родном языке Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова. «В это первое необыкновенное десятилетие века» глазами очень любознательного ребенка наблюдал и слушал, как звенел за пределами отцовского имения Серебряный век и «фантастически перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фаталистическим богатством». Рано научился ощущать себя по-настоящему счастливым за роялем и наедине с книгой, в играх в мяч и в полном одиночестве, впоследствии признавшись, что «ничто, кроме дождя, не могло помешать моей пятичасовой прогулке». В следующее десятилетие, еще более необыкновенное и на излете бесконечно страшное, продолжилось его отличное, глубокое и разностороннее образование. Он усовершенствовал свою игру в шахматы и достиг мастерства в навыке ловли и распознавания бабочек, в зрелые годы став всемирно известным энтомологом. Уже в эмиграции от своего дяди узнал, «что старый дворянский род Набоковых произошел не от каких-то псковичей, живших как-то там в сторонке, на обочье, и не от кривобокого, набокова, как хотелось бы, а от обрусевшего шестьсот лет тому назад татарского князька по имени Набок». В автобиографических «Других берегах», одной из вершин прозы Набокова, подробно пояснил громадную родословную «при обращении времени в мнимую величину минувшего».
В 1919 году он покинул большевистскую Россию, которую ненавидел всю жизнь столь же глубоко и страстно, как любил Россию прежнюю, большевиками угробленную, «когда, бывало, морозным петербургским утром встречались мы в пыльном, маленьком, похожем на табакерку, музее Суворова. Как славно целовались мы за спиной воскового гренадера!», и где с неукротимым «звоном путеводной ноты» «за окном вагона уже дымился ненастный день, мелькали печальные перелески, белело небо над каким-то пригорком, там и сям еще горели, или уже зажигались, окна в отдаленных домах…» И в «Других берегах», быть может, самое тайное и неизвестное. То, о чем говорил ему «здравый смысл», преломленный могучей памятью и не менее могучим воображением: «Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями». И мы из первой во вторую «летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час».
По образу мифической ночной птицы Сирин, существа с человеческой головой и женской грудью, его псевдоним в начальный период творчества. «По темному небу эмиграции Сирин… промелькнул как метеор, не оставив позади себя ничего, за исключением некого неясного беспокойства». В этом высказывании столь же мало буквального, как, например, в рассказе «Сказка», где описан человек, который ехал в трамвае и мысленно «набирал гарем». Под воздействием почти сказочных приключений на улицах Берлина герой рассказа гарема физически не набрал, а автор через много лет позволил себе выразиться конкретно: «Но писателем, который больше других интересовал меня, был, несомненно Сирин». Под этим псевдонимом в веймарском Берлине он написал три своих первых романа, множество стихотворений и несколько десятков великолепных рассказов, собранных в 1930-м в сборник «Возвращение Чорба».
28 марта 1922 года молодой писатель переехал из Лондона в Берлин. И в Берлине потерял отца. Юрист и публицист Владимир Дмитриевич Набоков погиб от пули террориста-черносотенца, загородив собою Петра Милюкова, политического деятеля, одного из организаторов и лидеров Конституционно-демократической партии. В романе «Дар» (1936) родной отец «ожил» в образе отца вымышленного, утратив «политическую составляющую» и оказавшись родным отцом героини романа, возлюбленной начинающего поэта Годунова-Чердынцева Зины Мерц, списанной почти буквально с Веры Слоним, жены писателя с 1925 года. На страницах романа одно из важнейших для Набокова размышлений о человеке, впервые запечатленного памятью в возрасте трех лет, на «другом берегу» судьбы, когда этот человек держал его за правую руку, а за левую держала мать. «Это было в день рождения отца, двадцать первого, по нашему календарю, июля 1902 года: и глядя туда со страшно далекой, почти необитаемой гряды времени, я вижу себя в тот день восторженно празднующим зарождение чувственной жизни». И через несколько фраз: «…отбыв воинскую повинность задолго до моего рождения, отец в тот знаменательный день, вероятно, надел свои полковые регалии ради праздничной шутки. Шутке, значит, я обязан первым проблеском полноценного сознания – что тоже имеет рекапитулярный смысл, ибо первые существа, почуявшие течение времени, несомненно были и первыми, умевшими улыбаться.»
«Оттуда я и теперь занимаю крылья». Слова, написанные в «Даре», представляются важнейшим отправным пунктом всю долгую и плодотворную жизнь Владимир Набокова, не считая всех прочих пунктов, столь же отправных и важнейших. Отнюдь «не одного эстетства ради» он только на русском языке написал восемь романов, несколько пьес, десятки рассказов и сотни стихов. И, может быть, в пьесе «Изобретение Вальса» выразил идиотский абсурд как своего времени, так и нашего, еще более идиотского и абсурдного.
В трех крупных томах строка за строкой он изложил свое толкование «Евгения Онегина», переведенного им на английский язык. В романе «Приглашение на казнь» выразил стойкое убеждение, что «человеческая толпа» - самая мрачная, непредсказуемая и опасная из мировых стихий, а «прозрачный обыватель» ничего в себе не несет, кроме «грубой вульгарной пустоты» и стремится в гротескной, сатирической манере лишить реальной жизни того, кто, по его мнению, не очень-то виден и ясен на просвет. «Приглашение на казнь» писатель создал в 1938 году в пору завершенного в умах и сердцах германского фашизма и полного господства на бывшей Родине писателя советского сталинизма. В том же году был написан рассказ «Истребление тиранов», в котором Владимир Владимирович в качестве основного и истребленного с помощью смеха тирана изобразил вполне узнаваемого «кремлевского горца»: «…Ограниченный, грубый, малообразованный человек… третьеразрядный фанатик… жестокий и мрачный пошляк с болезненным гонором…» Этот «герой» изображен в рассказе без усов и знаменитой курительной трубки, но в дымчатых очках и плешивым. Он абсолютно убежден в социалистической уравниловке, в безраздельном главенстве всего себя над всем, важнейшей важности тупых и массовых реляций, в том, чтобы «решительно все были полусыты и полуграмотны» в «благоприятнейшей атмосфере духовного распада».
У Набокова два родных языка: русский и английский. На каждом из них он создал нечто странное и выдающееся и, наверное, чуть ли не в центре всего, созданного на английском, роман «Лолита», набоковский гимн любви, а никакая не «развесистая порнография», на что у нас вознемерились напирать, всячески муссируя необычность подробно изображенной любовной коллизии. И во всем его творчестве, как и в «Лолите», и в «Машеньке», и в «Защите Лужина», и в «Даре», и в «Других берегах», и в «Камере-обскуре», и в «Прозрачных вещах», и в «Аде», и во «Взгляни на арлекинов!», и в «Бледном огне» «…сквозила какая-то истина», и «…как сквозь медузу проходит свет воды и каждое ее колебание, так все проникало через него, и ощущение этой текучести преображалось в подобие ясновидения». Истинно звучат и слова Зины Мерц, сказанные в «Даре» поэту Годунову-Чердынцеву, списанного Набоковым с себя: «Я думаю… что Россия будет прямо изнывать по тебе, когда слишком поздно схватится…»
Владимир Вестер
