Не обязательно молодой человек, успешно проваливший коммерческое дело, порученное дядей Соломоном, становится потом всемирно известным лирическим поэтом, великим сатириком и публицистом. Это утверждение к кому угодно может относиться, но только не к Генриху Гейне. Он в молодости и коммерческое дело дяди Соломона провалил и всемирно известным поэтом стал. Так уж вышло. Для всей мировой культуры было бы невыносимо хуже, если бы так не вышло; и стал бы Гейне гениальным коммерсантом или профессиональным генералом. В чем, прогнозируя будущее сына, не сомневалась его мать, увлекавшаяся сочинениями великого французского просветителя Жан-Жака Руссо и не помышлявшая о том, что ее Генрих создаст такие стихи и такую прозу.
Однако юристом молодой еврейский житель, родившийся в 13 декабря 1797 года в Дюссельдорфе, все-таки стал. При финансовой поддержке дяди Соломона. И не преуспел на поприще защитного блеска адвокатских судебных речей перед ржавыми весами ослепшей Фемиды. Ради того состояния, для которого, по определению, В.В.Набокова, в русском языке «есть два термина: “восторг” и “вдохновение”». Но диплом о высшем образовании в Геттингенском университете он все-таки получил. Генрих Гейне стал доктором права. Ради чего вынужден был перестать быть человеком иудейского вероисповедания и стать вероисповедания лютеранского: иудеям дипломов не выдавали в связи с узаконенным в Пруссии ущемлением их прав. Такая государственная подлость начала 20-х годов девятнадцатого века, сосредоточенная во фразе Гейне: «Желаю всем ренегатам настроения, подобного моему». Восторженном и вдохновенному, ущемленному в правах поэту было тогда двадцать четыре года. И столько-то лет его уже зрелому скептицизму. А так как стихи его, известные в «высших эстетских кругах», пока еще не вызывали широкого читательского отклика, то он все делал для того, чтобы это случилось, но главное, непрерывно писал. Взялся он в те же годы и за написание большого прозаического произведения «Путевые картины», первая часть которых называлась «Путешествие в Грац».
В 1826 году «Путешествия» вышли в виде не очень толстой, но и не очень тонкой книги. И все написанное в ней вызвало настолько широкий читательский отклик, что один из критиков назвал успех книги таким, «какого во всей Германии никто не ожидал, ни в одном из многочисленных германских государств, но особенно в Пруссии». Но самым неожиданным оказалось то, что совсем еще молодой человек осмелился такое написать. Как мог такое позволить себе этот утонченный красавец, гуляка и неисправимый ухажер? Он в нашем прусском Берлине известен в высших кругах как прекрасный поэт, сочинитель лирических песен о любви. Он не курит и не пьет. Работоспособностью обладает умопомрачительной. Таких стихов, какие он пишет, в Германии до него вообще никто не писал: такой призрачности и прозрачности создаваемые им строки, такая пульсирует в них жизнь… Однако как он осмелился о старинном университетском городке, где сам диплом получал, написать: «В общем, жители Геттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов, причем эти четыре сословия отнюдь не строго между собой разграничены. Сословие скотов преобладает». Немногие посчитали, что написано такое в шутку. Немногие решили, что Гете таким образом всех решил разыграть, подтрунить на «самым святым», несколько поиронизировать над уважаемыми людьми, над вековыми традициями, над «святым наши тевтонством». А кому-то верно представилось, что автор вовсе не пошутил. Какие уж тут шутки, если он сам «едва мог понять, каким образом богу удалось сотворить столько всякого сброду». Через два года вышла его лирическая «Книга песен». Не надо было доказывать уже доказанное: большой поэт появился на немецком литературном небосклоне.
Он, впрочем, на этом небосклоне всегда был. Так нам представляется без скидок на наше воображение, даже без отхода на двести лет назад. Так сложилось, что Гейне, как и Гете, – два самых великих немецких поэта, помимо Шиллера и Лессинга. Первый – моложе на много лет, второй – старше на столько же лет. Они однажды встретились, и Гете у Гейне спросил, над чем тот работает. Гейне ответил: «Пишу «Фауста». Тогда Гете опять спросил: «Других дел больше нет?» Гейне ответил: «Я все свои другие дела перед встречей с Вами закончил». Шел тогда год 1831-й…
В 1817-м на страницах журнала «Гамбургский страж» появилась первая напечатанная на типографской бумаге подборка его стихов. Было Генриху 20 лет. Он не первый раз взялся за перо, чтобы, по правилу «будь всегда строг сам к себе», зачеркивая и перечеркивая написанное, добиваться подлинного совершенства. Сохранился автограф стихотворения тринадцатилетнего Гейне, а те, которые он создал раньше, не сохранились.
Он в своей жизни влюблялся не раз. Был короткий роман, когда ему исполнилось восемь лет, потом был роман, более продолжительный, лет в пятнадцать. Она была дочерью палача, очень красивая девушка с «красными, как кровь, красными» волосами. Затем – дочь его родного дяди Соломона, двоюродная сестра Амалия Гейне. Он думал, что эта его любовь навсегда, но Амалия так не думала. Она вышла замуж за другого, и отвергнутый поэт посвятил своей несчастной любви десятки великолепных стихотворений, не лишенных высокой эротики и переложенных впоследствии на музыку самых выдающихся композиторов. И, чтобы заглушить сердечную боль, пустился «во все тяжкие», простите за слишком приземленный оборот. Сначала в Гамбурге, а потом в Берлине, где ради «искусства» и «веселости», чтобы цвели они пышным цветом, делалось, казалось, почти невозможное. Гейне от том, в какие формы это выливалось, писал: «Опера, театр, концерты, ассамблеи, балы, частные вечера, маленькие маскарады, спектакли любителей и так далее – вот наши главнейшие развлечения во время зимы». Но это уже после того, как вера в то, что он станет «блестящим полководцем с самыми золотыми эполетами» была утрачена, как и вера в то, что он станет «блестящей денежной державой» и повторит успех Ротшильда. Их место заняла вера в то, что он станет «блестящим адвокатом». Тогда занятие адвокатурой находилось в большом почете и за это щедро платили. В несколько раз больше, чем получил поэт от издателей за все его «Путевые картины», а потом и за все книги следующие.
Он адвокатом не стал, как мы уже знаем. Оно и к лучшему. Хотя Боннский университет, избранный вначале местом образования будущего юриста, котировался в те годы. Как одно из самых передовых учебных заведений на территории загибающейся «священной римской империи». Но поэт никогда не мечтал о карьере специалиста в области права. Он поэтому от занятий часто отлынивал, бродил в одиночестве по городу, замечая все очевидные несправедливости жизни. Он чувствовал себя не лучшим образом. Он в «Мемуарах» об этом написал: «Моя внутренняя жизнь была печально-задумчивым погружением в мрачные дебри мира грез, только по временам освещавшиеся фантастическими молниями; моя внешняя жизнь проходила безумно, дико, цинично, отвратительно; одним словом, я делал ее вопиющею противоположностью моей внутренней жизни, – для того, чтобы эта последняя не раздавила меня своею большею тяжестью». Есть правда и в словах Прёльса, внимательного биографа Гейне: «Его скептицизм обрел здесь новую для себя пищу, и склонность к иронии и насмешке получила фривольный характер. Если и правда, как говорил о нем его друг Руссо, что Гейне по временам выставлял себя худшим, чем он был на самом деле, чтобы из ложного стыда скрывать благородные движения своей души, – то это происходило все-таки чаще оттого, что ему доставляло удовольствие не только суетно любоваться самим собой, но и осмеивать самого себя; чаще же всего, к сожалению, эти темные изображения собственной личности слишком близко согласовались с тем, что было на самом деле».
Признание самого Гейне завершает период его студенческой жизни: «Из семи лет, проведенных мною в немецких университетах, три прекрасных, цветущих года потрачены на изучение немецкой казуистики».
Справедливости ради отметим, что из всех его учителей выше других он ставил боннского профессора, историка и литературоведа Августа Шлегеля, «одного из вождей романтической школы, большого знатока отечественной и иностранной литературы, даровитого переводчика Шекспира, Кальдерона и других поэтов, с которыми была совсем незнакома немецкая публика», как сказано о нем в Большой Энциклопедии, не помню, какого года издания. Шлегель был для Гейне «первый великий человек», опережал его только Наполеон Бонапарт, которого он видел в юности, когда от независимости почти всей Германии и следа не осталось. Шлегелю Гейне, по его признанию, во многом обязан тем, что так романтиком и остался, несмотря на то, что изменил впоследствии свою поэзию более чем радикально по отношению к его «песенной молодости». Поэт писал уже в Париже, став из-за своей жесткой, сатирической поэзии и публицистики «невыездным» в родную Пруссию, где высшие полицейские чины грозились тотчас его арестовать при пересечении границы: «Несмотря на мои истребительные походы против романтики, я, однако, всегда оставался сам романтиком…» Так что мы хорошо теперь понимаем, почему он и во Францию из Германии переехал, и по какой причине, стоя в юности перед кафедрой и слушая лекции Августа Шлегеля, будущий автор «Романтической школы» ни слова не произносил, и только одно-единственное было в нем чувство: «священный трепет, пробегавший по его душе».
Словесный портрет, приведенный его товарищем Штейнманом, доносит до нас внешность гениального молодого человека, прославившего всем творчеством своим немецкую литературу: «Зимою одетый в белый фланелевый костюм, а летом – в желтую нанку, с надвинутой совсем на затылок ярко-красною шапкой, с засунутыми в карманы руками, бродил он по улицам Бонна, всматриваясь пристально во все окружающее и находя именно в этих наблюдениях обильную пищу для сатирической стороны своего ума. Черты лица его были тонкие, цвет лица белый с легким румянцем, маленькие усики и постоянное ироническое выражение на губах, уголки которых особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось сострить».
«С Шекспиром я никак не могу чувствовать себя легко: я слишком чувствую, что он – всесильный министр, а я – простой столоначальник, и мне все чудится, что вот-вот он отставит меня от должности», - остроумно писал он. Признавал он и то, что не идет «по стопам Байрона». Он видел в английском гении «противоядие против собственного яда». Ибо зловещую угрозу несли в себе змеи, «которые с такою опасностью подстерегают меня в мусоре старых соборов и замков».
И вот этот образ змеи, притаившейся в огромной куче отжившей архаики, смешалось в которой все: антисемитизм и неметчина, с одной стороны, и закостенелые еврейские традиции, над которыми еще в юные годы смеялся поэт, - с другой. Родственники его презирали. Немецкие аристократы, кроме самых либеральных, ненавидели. Издатели платили за книги мизерные деньги и хорошо наживались на них. Богатый дядя Соломон платил ему стипендию, а то бы не выжил великий поэт, остросатирический прозаик и публицист, крупнейший европейский писатель, гениальный немец после англичан Свифта и Стерна. Юмор его, по его же словам, был «смеющиеся слезы»; то есть такой, «без чего колоссальные скорби и страдания были бы невыносимы». Вся жизнь, как он ее видел, была насквозь, во всех своих проявлениях проникнута «скорбью комизма». То, что впоследствии увидели мы у Чехова, у Булгакова и в каждом из двенадцати наших бессмертных, но взломанных стульев. А Гейне, влюбленный в Стерна, отмечал: «временами сердце бьется совершенно трагически, и он хочет высказать свои сокровеннейшие, сочащиеся кровью чувства, но тут, к собственному его изумлению, с его губ слетают самые забавные, смеющиеся слова…»
«Храбрый солдат в войне за освобождение человечества» вынужден был уехать из Германии во Францию из-за преследований по политическим мотивам, предельной резкости высказываний устно и на бумаге. Он был и немцем и евреем в одном человеке, и этот его «дуализм» более чем трагичен. Он говорил, что «родственники – главные виновники его гибели». Он всю жизнь перечитывал «Дон Кихота» и «Путешествие Гулливера», и в конце жизни говорил, что, наверное, «я сам Дон Кихот».
Он был прикован к постели последние шесть лет своей жизни. Последний раз вышел на парижскую улицу в мае 1848 года, в разгар следующей по счету Французской революции. Мучения физические были страшные, и не менее страшны были мучения нравственные. И мрачный парадокс его жизни в том, что почти вся его жизнь – сплошной мрачный парадокс с редкими проблесками радости. Он был великий лирик и отчаянный пессимист, утративший веру в человечество, и одновременно создатель таких строк, «рейнский свет» которых не угасает почти двести лет. И до самых последних ударов своего трагического сердца сохранил он приверженность идее человечности, гуманности в самом глубинном значении этих понятий, забвением которых с большим усердием и занимаются потомки.
Стучи в барабан и не бойся,
Целуй маркитантку под стук;
Вся мудрость житейская в этом,
Весь смысл глубочайших наук.
Буди барабаном уснувших,
Тревогу без устали бей;
Вперед и вперед подвигайся —
В том тайна премудрости всей.
И Гегель, и книжная мудрость —
Все в этой доктрине одной;
Я понял ее, потому что
Я сам барабанщик лихой…
Владимир Вестер
