Какие бы ни были самые предвзятые биографы ирландского памфлетиста и романиста, ни один не осмелился ничего отвергать в его достижениях при всех робких попытках взяться за противоположное. Обвинение Свифта в человеконенавистничестве было разгромлено сторонниками его недосказанного человеколюбия. Многие считали его фантазию слишком болезненной, но и слишком живой и образной, чтобы быть следствием какого-либо психического расстройства. Это оказалось немыслимым при неумолимой логике всех его сочинений, а также таланте писателя, способного с помощью слов «оживить ручку от метлы». Кто-то было взялся отрицать мощь Свифтовской сатиры, но был на голову разбит сторонниками того, что отрицать эту мощь невозможно: легче доказать, что Земля имеет форму сковородки. Одержали свою законную победу и поборники бессмертной насмешки Свифта. Причем, не над современными ему положением вещей и не самыми умными современниками, а над всем человечеством во всех его проявлениях. Такого масштаба и уровня редчайший писатель достигал. Что и признал Теккерей в своей лекции о жизни Свифта, декана храма Святого Патрика в Дублине, в бога не очень веровавшего…
Джонатан Свифт по духу и убеждениям был англичанин, а не ирландец. В детстве «был… необуздан, остроумен и очень бедствовал». Это был, по словам Теккерея, даже не совсем писатель, а «огромный, потрясающий талант, чудесно яркий, ослепительный и могучий, талант схватывать, узнавать, видеть, освещать ложь и сжигать ее до тла, проникать в скрытые побуждения и выявлять черные мысли людей – то был поистине чудовищный злой дух». И далее еще возвышенней о человеке, которому кто-то из близких знакомых Теккерея готов был каждое утро подавать обувь: «Сквозь бури и грозы, бушевавшие в его яростном уме, в голубые просветы проглядывали звезды веры и любви, они безмятежно сияли, хоть и сокрытые тучами, гонимыми безумным ураганом его жизни».
Он и по характеру был тот еще «ураганный Свифт». Тщеславный себялюбец, неистовый проповедник, любивший пирог с яблоками и полевые цветы, старательно помогавший многим жаждущим и страждущим как духовно, так и материально. Прибывший из Лондона в Дублин под звуки праздничного салюта и незадолго до перехода «отсюда и в вечность» завещавший часть своего состояния устроителям благоустроенной клиники для умалишенных. Неудавшийся политик, секретарь мистера Темпла, не выносивший своей секретарской должности, но прочитавший сотни книг в доме Темпла, относившегося к Свифту с большой симпатией. Был он и друг поэта Попа, с которым однажды поссорился навсегда. Любил двух добрых женщин, и обе они умерли, не пережив Свифта. О чем есть особое мнение Теккерея: «Две женщины, которых он любил и заставлял страдать, известны всем его читателям так же хорошо, словно мы видели их воочию, и даже если бы они были нашими родственницами, мы едва ли знали бы их лучше». Автор сотен эпиграмм и десятков памфлетов, которые многие его современники понимали слишком буквально и ужасно на это обижались, обещая автору любые кары небесные и земные. И завершивший «Путешествия в некоторые удаленные страны мира в четырех частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей» крайне неприятной встречей с некими еху, оказавшимися самыми невиданными когда-либо мерзавцами, олицетворявшими «ничтожество, жестокость, гордыню, слабоумие, всеобщее тщеславие, глупое притворство, мнимое величие, напыщенную тупость, подлые цели, ничтожные успехи». А до этого путешественника пленили лилипуты, существа ростом в 12 раз меньше большинства из нас, но с таким самомнением, которое многократно больше, чем у большинства из нас, хотя и среди нас есть люди, отличающиеся самомнением, превышающим по величине описанное самим Джонатаном Свифтом.
Великаны, к которым попал Гулливер во втором своем путешествии, были 22-метрового роста, то есть в 12 раз больше большинства из нас. Был у них и огромный король. Самый умный и положительный персонаж всего произведения Свифта, задуманного им примерно в 1720 году и полностью законченного в 1727-м. В том же году оно было издано в Лондоне с некоторыми цензурными искажениями и быстро стало, как теперь мы знаем, очевидным бестселлером при ужасающей дороговизне книг в те давние годы семнадцатого века. Так вот. Тот великанский король огромного роста и незаурядных умственных способностей полюбил беседовать с крохотным Гулливером, и тот выложил всю правду этому королю. Да еще таким образом, что «…краткий исторический очерк нашей страны за последнее столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия…» И завершил свое объявление словами, достигающими каким-то образом наши дни: «…факты, отмеченные мной в вашем рассказе, а также ответы, которые мне с таким трудом удалось выжать и вытянуть из вас, не могут не привести меня к заключению, что большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности». И тут мы еще раз перечитаем эти слова и снова убедимся в том, с какой неистовой силой и гневом автор выразил лишь только малую часть своих страшных мыслей.
В следующих своих путешествиях Гулливер последовательно оказывается среди жителей различных стран и государств: Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегги, Глаббдобрибии, Японии. После чего он, претерпев очередные приключения на море и на суше, попадает в страну гуингмов (добродетельных лошадей, не утративших ни разума, ни совести), и среди этих «разумных непарнокопытных» встречаются эти самые еху, то есть конченные ублюдки, пробу на которых ставить не взялся ни один критик, каким бы «безумным ураганом» ни управляло его личное самомнение. Что же касается гуингмов, то были среди них такие добропорядочные лошади, которые и в Гулливере разглядели сначала еху, однако поняли, что это впечатление весьма поверхностно, и признали, что по своему развитию он значительно выше и никакая не сволочь. Он просто человек, желающий остаток дней своих провести под умеренным солнцем Утопии и никуда из нее не уезжать. Но, как всегда, обстоятельства сильнее даже самого опытного путешественника, рожденного могучим воображением автора. Гулливер возвращается в свой английский дом, где испытывает сильнейшее отвращение ко всему человеческому, исключив из этого удручающего негатива только лишь своего конюха как человека более всего близкого к лошадям.
Любовь не ко всему человеческому, но в некоторой части, неразделимо замешанной на скептицизме, иронии, пессимизме, оптимизме и насмешке, для нас значительно более характерна, чем вышеназванное отвращение, не исключая, впрочем, и его. Разоблаченное Свифтом самомнение также достигло наше безудержное время. И многое иное. Вот в стране Лаггнегг Гулливер узнает про струльдбругов. Кто такие? Почему называются так, что при произнесении и самый трезвый человек язык рискует сломать? А это, оказывается, такие струльдбруги, которые бессмертны. И все бы было замечательно, живи они вечно и счастливо с утренним кофе на летней веранде, под величавую музыку, игрой в шашки и со сбором грибов в ближайшем лесу. Но есть загвоздка. Дело в том, что «обречены они на вечную бессильную старость, полную страданий и болезней». Никак, как говорится, не прорвешься. Не до смеха. Посмешнее вышло его знакомство с Академией прожектеров в городе Лагадо, столице Бальнибарби. Это – выдающая на гора Академия! Она выдает исключительно только улучшения на базе самой запредельной ахинеи. И вводит их в жизнь. В результате в Лагадо повсеместно наблюдается упадок, похожий на нашу какую-нибудь деревню с отсутствием жителей и заколоченными домами. Не таковы чародеи с острова Глаббдобдриб. Они – самые настоящие волшебники. Они навострились вызывать тени скончавшихся представителей древнейших лет земной цивилизации. И, благодаря этим вызванным теням, выясняется, не очень смешная, но очень печальная вещь: человечество за века вперед совсем не продвинулось. Точнее, кое-где не продвинулось, а кое-где назад пошло. При этом элиты вроде бы значительнее всех остальных должны были продвинуться, однако почему-то деградируют, не замечая этой их собственной деградации. И опять перед нами загадочный, но гениальный сатирический эффект.
«Его смех дребезжит в наших ушах через сто сорок лет», как выразился Теккерей. В наших ушах безжалостный смех Джонатана Свифта не дребезжит. Он гремит через двести девяносто лет после выхода в свет «Гулливера» и последующего его триумфального шествия сквозь пространство и время, отмеченного переводами, подражаниями, интерпретациями, трактовками, кинокартинами, операми, радиопостановками, комиксами и карнавальными шествиями ряженых гуингмов и великанов… «Дом, который построил Свифт», наполнен персонажами, созданными могучей фантазией домовладельца. Если же верить Теккерею, то Свифт «…всегда был одинок - одиноко скрежетал зубами во тьме, за исключением того времени, когда нежная улыбка Стеллы озаряла его. Когда она исчезла, его окружило безмолвие и непроглядная ночь. Это был величайший гений, и ужасны были его падение и гибель. Он представляется мне столь великим, что его падение подобно для меня падению целой империи».
Нечто схожее подобно и для нас. С той лишь существенной разницей, что нет для нас ни падения этого величайшего гения, ни его гибели. Вольтер ведь хорошо сказал: «Свифт крупнейший сатирик нашего века, но сатира для него не просто жанр, а трагическая необходимость идейного неучастия в современности».
Владимир Вестер
