Было бы замечательно что-нибудь о нем написать как о Классике Абсурда или, что тоже известно, о Короле Абсурда. Но что напишешь о человеке, который в своем очерке «Зачем я пишу?» сам написал: «Я не знаю, есть ли где-то смысл или нет, абсурден мир или нет, для нас он абсурден, мы абсурдны, мы живем в абсурде. Мы рождаемся обманутыми». Значит и я, рожденный обманутым и согласившийся с классиком абсурда, вряд ли что-нибудь вразумительное о нем напишу. Тут мне не стоит обманываться.
Но вот тот же вопрос «Зачем я пишу?». На него Ионеско ответил: «Одна из главных причин, почему я пишу, это, наверное, чтобы вернуть чудо моего детства без обыденности, радость без драмы, свежесть без жесткости». И через несколько строк: «Мир был прекрасен, я отдаю себе в этом отчет, весь свежий и весь чистый. Повторяю, я занимаюсь литературой чтобы вернуть эту красоту нетронутой посреди грязи. Все мои книги, все мои пьесы зов, выражение ностальгии, я ищу сокровище, оброненное в океане, потерянное в трагедии истории».
Но кто же он, автор этих строк? Какие написал книги и пьесы? Как и почему получил свой высший ранг?
Об этом в стране советского абсурдизма не знали ровным ничего до 1965 года, до первой публикации в журнале «Иностранная литература» пьесы «Носорог». После публикации стали знать больше. Но только некоторые. Все остальные продолжали не знать. Многие не знают до сих пор, а после опять не будут знать бесконечно долгое время. Этот процесс идет не сам по себе. У нас все процессы идут потому, что «носороги» продолжают управлять всей нашей жизнью, «лысые певицы» занимают в ней царственное положение, а «стулья» расставлены таким образом, чтобы заполнить всю сцену и покончить тем самым со всеми живыми действующими лицами. Наш и не только наш «театр абсурда» неподвластен времени. Суть его выражается словами Ионеско: «Мир, может быть, просто гигантский фарс, разыгранный Богом над человеком». Так воскликнул персонаж его поздней пьесы «Этот чудовищный бордель». Закричал в конце жизни на весь зрительный зал и принялся хохотать, должно быть, поняв, что все это было не очень веселой, но чудовищной шуткой.
Мать Эжена была француженкой, отец румыном. На втором году жизни его привезли в Париж, а оттуда – в городок Ла-Шанель-Антенез. Воспитывался по жестким правилам католицизма. В них быстро разочаровался как в системе не праведного служения Творцу Нашему, а изощренного подавления личности. Увлечение французской литературой оказалось более плодотворным, послужив толчком к тому, что сам «приступил к сочинительству в 11 лет, взявшись сразу за мемуары. В 12 лет стал писать стихи и в 13 лет сочинил первую пьесу…» В 14 лет вернулся в Румынию к отцу, продолжил обучение и написал ряд парадоксальных эссе, доказав тем самым, что думает далеко не как все. Это его увлечение и, как оказалось, единственное призвание, отцу, человеку убеждений монархических и реакционных, не нравилось. Отец был деспот и приспособленец. Он полагал, что сын его не для того появился на свет божий, чтобы быть писателем и драматургом. Эти занятия такие же пустые и вредные, как и на сцену выходить: «Это унизительно для настоящего мужчины. Это не профессия, это фиглярство». Возник конфликт, закончившийся разрывом с отцом. К тому же еще общественно-политическая обстановка. Тогдашняя Румыния была наполнена людьми, увлекавшимися идеями фашизма и национализма, тоталитарными по характеру и сути, а в фарватере - «железная гвардия» с тупым выражением каждого гвардейского лица. С тех лет Эжен на всю жизнь возненавидел все формы тоталитаризма, любые его проявления, какую бы идеологическую подкладку они ни имели, откуда бы ни появились и какую бы массу взбудораженной и обманутой публики ни охватывали. Он о них говорил: «Мы знаем, что народ и масса всего лишь идеи, лишенные смысла».
Ничем, кроме литературы, он заниматься не хотел. Смысл жизни только в этом. В одном из школьных сочинений открыл для себя возможность описывать события с помощью диалога и описал рождественский праздник, обнаружив тайну и в нем, и в том, что он изложил на бумаге. Учитель зачитал его сочинение перед всем классом, автора похвалил, а потом объяснил, что диалог давно изобретен. Что не явилось открытием. Явилось им то, какие диалоги в его пьесах произносят персонажи Ионеско. Что вообще в них происходит, а порой не происходит ничего.
Его знаменитая Лысая певица на сцене вообще ни разу не появляется. Это же и название всей пьесы. Год ее парижского фурора – 1950-й. Говорят, что название появилось в результате какой-то ошибки в произношении первого названия пьесы. Ионеско эта ошибка так понравилась, что он ее вывел на уровень заголовка своего всемирно известного произведения. Оно, как и все другие, результат «Прерывистого поиска» (по названию его книги). И единственная чудодейственная терапия: «Какая терапия – письмо! Белая страница, которую я испещряю черными или синими буквами в зависимости от чернил, вбирает в себя мои тревоги. Принимает в себя исповедует. Это действует на меня так же, как живопись,.. – пишет он в «Прерывистом поиске»; и мы потом узнаем, что один из его самых любимых художников – Питер Брейгель, изобразивший многолюдный ярмарочный балаган с множеством персонажей, каждый из которых веселится на свой лад и на свой лад живет на всем пространстве гениального полотна. «Да, да, есть целый мир, о котором не знаешь, правда он или неправда, мир, причинявший мне что-то вроде нестерпимой ностальгии по вещам, которые могли бы быть и которые были и которых больше нет, словно задуманные или угасшие вселенные».
«Это моя настоящая родина, именно здесь я сделал свою карьеру». Это он сказал о Франции, куда во второй раз приехал в 1938 году, поселился в Париже и больше никуда не уезжал. Театр абсурда он создал вместе с Сэмуэлем Беккетом и Артюром Адамовым, писателем и драматургом у нас абсолютно неизвестным, но выразившим то, что называется «метафизикой театра абсурда»: «Что есть? Я знаю прежде всего, что есть «я». Но кто это, «я»? Все, что я знаю о себе – это что я страдаю. И если я страдаю, то потому, что мои истоки – искажение, отлучение. Я покинут. Кем, я не знаю. Не знаю его имени».
Донимали ли драматурга Ионеско вопросами, что это такое он создал вместе с Беккетом и Адамовым? Донимали. Десятки критиков, репортеров, газетчиков и прочих журналистов. Что за театр? Как это у вас такие вещи получаются? Вот эта лысая поющая героиня. Она на сцене не появляется вообще, и вы скажите нам: «Она куда подевалась?» А почему в другой вашей пьесе стульев по ходу действия становится все больше и больше, хотя ни один живой человек на них не сидит? Драматург говорил: «В “Макбете” есть такие слова: “Жизнь… это история, рассказанная идиотом: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла…” Эти Шекспировские слова я считаю исчерпывающими в отношении театра Абсурда. Театр Абсурда – это театр правды: это то, что мы постоянно чувствуем. А “абсурд” в дурном смысле слова – это натуралистический театр, театр реалистический…»
«Стулья» (1952) зрители увидели следом за «Лысой певицей», затем были: «Жертвы долга» (1953), «Амадей, или как от него избавиться» (1954), «Убийца по призванию» (1958), «Носорог» (1959), «Небесный пешеход» (1962)… Но имя драматургу сделала именно «Лысая певица», в первой сцене которой обстановка «чисто английская»: «… Долгое английское молчание. Английские настенные часы бьют 17 ударов». Далее перед зрителями разворачивается кошмарный сон с английским юмором или английский юмор в кошмарном сне. И чего там больше, а чего меньше, мы никогда не узнаем, поскольку театр перед нами «иррациональный», не имеющий ничего общего с так называемым «реалистическим», который, в свою очередь, еще иррациональней. И не раз в своих многочисленных интервью объяснял Ионеско, что не он все это придумал. Ведь если разобраться, нечто схожее есть и у Шекспира, и у Достоевского, и у Толстого, и у Чехова, и у Кафки, и у Джойса, и у Фолкнера, и у Набокова, и на полотнах Сезанна, Пикассо, Малевича, Кандинского, Шагала, Дали… А на вопрос о собственном творчестве, что оно для него значит, он отвечал: «Творчество – не есть серия ответов, оно есть серия вопросов, оно не объяснение, оно есть требование объяснения…» И тут мы обязаны признать, что совершенно ничего не знаем о том, по какой причине разного вида «носороги» руководят всей нашей жизнью. Со сцены об этом было гениально спрошено, однако никем до сих не отвечено. Осталось только требовать. А у Мамаши Пип из пьесы «Убийство для заработка» поинтересоваться, что она обещает избирателям. Она им скажет: «Я обещаю все изменить, чтобы все изменить, не нужно ничего изменять. Меняют названия, но не вещи… Мы будем преследовать, но будем наказывать и вершить правосудие. Не будем колонизировать, но будем оккупировать, чтобы освободить. Принудительная работа будет называться добровольной. Война будет называться миром».
Как-то раз Ионеско прилетел куда-то на самолете. Он еще не успел на землю с чемоданом с трапа спуститься, как тотчас подлетел к нему журналист и спросил: «Какова ваша концепция жизни и смерти?». Писатель поставил чемодан на землю и попросил разрешения подумать над этим вопросом лет двадцать без твердого обещания что-нибудь ответить.
Говорят, что этот эпизод его жизни почти совпал с избранием его членом Французской академии в 1971 году. К тому времени он был всемирно известен, пьесы шли в театрах десятков стран, хотя некоторые критики на той и на этой стороне Атлантического океана считали его «едким наблюдателем, безжалостным коллекционером людских глупостей и образцовым дураковедом». Чем он не был расстроен и после возведения в академический ранг сказал: «Значение этого института заключается в его полной бессмысленности. Главная привилегия академиков – сидеть в гостях за столом на самом почетном месте, справа от хозяйки…»
…Он был убежден во многом и не убежден ни в чем, кроме собственного неутолимого желания «подражать чуду и совершить другие маленькие чудеса». Тверже, чем кто-либо, он был убежден и в античеловеческой абсурдости коммунизма и тоталитаризма вообще. Он также не сомневался, что «ни одно общество не было в состоянии упразднить печали человеческие, ни одна политическая система не может освободить нас от тягот жизни, от страха смерти, от нашей жажды абсолютного…». А литературой занимался потому, что был «писателем от рождения». «Чтобы в свою очередь предложить другие вселенные, другие возможные миры».
Владимир Вестер
