Умер, когда ему было всего пятьдесят пять. Почему-то кажется, что именно в ту пору, в 1982 году, что-то сдвинулось в мироздании.
Тогда мы не чувствовали этого, как люди, живущие в долине, не ведают, что где-то в горах рухнула дамба. Поток событий накроет нас только через несколько лет.
Последние рассказы и письма Казакова пронизаны предчувствием стремительно приближающейся беды и отчаянным стремлением спасти самое драгоценное, что есть у человека на Земле, — свою душу.
«Время нынче очень уж серьёзное, — писал он Виктору Конецкому 21 ноября 1982 года, — и надо бы нам всем, хоть напоследок, нравственно обняться».
Сегодня время еще, быть может, серьезнее. Только вот заглушается эта серьезность истеричными ток-шоу и карнавальным информационным шумом. Тот, кто ищет врагов, вряд ли услышит того, кто мучительно ищет слова примирения.
Но только прикоснись к прозе Казакова, и ты почувствуешь братские объятия Юрия Павловича, а закрывая книгу, услышишь его голос:
«Ты, старичок, того.., не забывай, что и ты когда-то был мал, беспомощен и ласка материнская была для тебя дороже всех богатств земных… Не забывай друзей юности твоей, первую любовь храни в чистой горнице сердца… Не забывай…»
К счастью, книги Казакова выходят одна за другой и, пожалуй, сегодня найти его рассказы проще, чем это было лет десять-пятнадцать назад, когда литературная тусовка считала писателя «навсегда забытым».
Вот только что сборник его рассказов «Двое в декабре» вышел в издательстве «Детская литература». Скоро выйдет в свет «Избранное» Юрия Казакова в московском издательстве «Прозаик».
В августовском номере журнала «Новый мир» — уникальная публикация из архива Юрия Павловича: наброски, дневниковые записи, не печатавшиеся ранее отрывки из рукописи рассказа «Во сне ты горько плакал», карандашный портрет Казакова, нарисованный в 1962 году его другом писателем Георгием Семеновым.
Какое бы ни было обилие грибов, но белый гриб всегда неожиданен. Увидишь, даже сердце вздрогнет. Мне в нём всегда чудилась таинственность. Другие грибы обыкновенны. Белый гриб – как пришелец из давно миновавших на земле эпох.
Я помню, как в Поленове ранней весной на тяге ранили вальдшнепа. Увидал я его уже в сумерках. Он был весь тёмно-шоколадный, длинноклювый, молчащий. Звери, люди – раненые – кричат, стонут, плачут.
Вальдшнеп молчал, и во взгляде его в чёрном глубоком глазе была дикость, нездешность, древность. Он как бы знал всё о земле и видел ящеров и птеродактилей.
Так и белый гриб – плотный, с неровной, прилегающей к круглому почти корешку шляпкой – тёмно-коричневой, осыпанной по краям серебристой пудрой – страшно древен.
Шёл по дороге, конец октября, но бабье лето, солнце сильно греет. Летят пауки, паутина блестит на листьях. На дороге клочки золотистой соломы. На телефонных проводах сидят скворцы.
Греются на солнце. Иногда в горлышке то одного, то другого задрожит шарик, и, кажется, даже булькнет музыкально. Но песен уж нет. Нет весенней, летней оживлённости, хлопотливости.
Сидят неподвижно, греются и как бы ждут, когда из неизмеримой глубины неба донесётся к ним сигнал, некий вещий знак, тогда они забудут всё, что здесь, собьются в стаи и полетят куда-то на неведомый юг.
(Середина 1950-х)
Через реку перелетели четыре журавля, они летели невысоко, вытянув ноги, и казались такими отчужденными от всего, что окружало нас на реке — бакены, дрожь судна, треск моторок.
Они не успели далеко улететь, как высокий левый берег, поросший глухим лесом, скрыл их. Перед тем, как скрыться за лесом, они стали замедлять полёт и было ясно, что они где-то сядут поблизости.
И захотелось вдруг пристать к берегу, подняться на него, войти в лес и идти в тишине, и выйти на поляну или к маленькому озерку, и как журавль, почувствовать вокруг себя только безлюдный тихий лес и небо над головой.
Дмитрий Шестаков
ЦИТАТЫ ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ЮРИЯ КАЗАКОВА
Мы жалеем об ушедшем: издали лучше видно. («Во сне ты горько плакал») |
Я живу в тоске, меня мучит мысль, что я не герой, не открыватель. Способен ли я на подвиг? Не знаю. Способен ли я на тяжкий труд, хватит ли у меня сил на свершение великих дел? Хуже всего то, что никто не понимает моей муки. («Голубое и зеленое») |
Обычное дело, девушка вышла замуж — это ведь всегда так случается. Девушки выходят замуж, это очень хорошо. Плохо только, что я не могу плакать. («Голубое и зеленое») |
Бывают минуты, когда кажется, что живешь ты здесь веки вечные, и вовсе не нужно жадно пускаться в изучение, а может быть, самое важное сейчас — посидеть и посмотреть. («Северный дневник») |
Ничто не вечно в этом мире, даже горе. А жизнь не останавливается. Нет, никогда не останавливается жизнь, властно входит в твою душу, и все твои печали развеиваются, как дым, маленькие человеческие печали, совсем маленькие по сравнению с жизнью. Так прекрасно устроен мир. («Голубое и зеленое») |
Великая вещь свобода! Она похожа на солнце, на огромное звездное небо; она похожа на теплый ровный ветер или на быстро бегущую звонкую воду. Не нужно никого бояться, не нужно делать того, что не хочется делать! («Арктур — гончий пес») |
Что ж! Первая молодость прошла, то время, когда все кажется простым и необязательным — дом, жена, семья и тому подобное, время это миновало, уже тридцать, и что в чувстве, когда знаешь, что вот она рядом с тобой, и она хороша, и все такое, а ты можешь ее всегда оставить, чтобы так же быть с другой, потому что ты свободен, — в этом чувстве. Собственно, нет никакой отрады. («Двое в декабре») |
Молодым быть очень плохо. Жизнь проходит быстро, тебе уж семнадцать или восемнадцать лет, а ты еще ничего не сделал. Неизвестно даже, есть ли у тебя какие-нибудь таланты. А хочется большой, бурной жизни! Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала их наизусть. Или сочинить героическую симфонию и выйти потом к оркестру — бледному, во фраке, с волосами, падающими на лоб... И чтобы в ложе непременно сидела Лиля! Что же мне делать? Что сделать, чтобы жизнь не прошла даром, чтобы каждый день был днем борьбы и побед! («Голубое и зеленое») |
Странно смотреть на моих коллег. Стоит спросить о впечатлении о той или иной книге, картине, симфонии — и услышишь стереотипный ответ: ничего! Ну, как новая картина, интересна? — Ничего! Это «ничего» просто убийственно. Где критика, где споры, где понимание искусства? Вот нравы моих знакомых. Особо о контрабасистах. Ни разу не слышал похвалы от чистого сердца какому-нибудь контрабасисту. Спрашиваешь: как играет Чертович? — Плохо, фальшиво. Техника богатая, звук плохой. — Раков? — Звук хороший, техники нет. — Кусевицкий? — Неважно. — Дмитриенко? — Часто фальшивит. — Фокин? — Рубит. Трещит. («Две ночи») |
Как бы ни были хороши люди, у которых жил, как бы ни было по сердцу место, где прошли какие-то дни, где думалось, говорилось, и слушалось, и смотрелось, но ехать дальше — великое наслаждение! («Северный дневник»).
http://www.liveinternet.ru/users/ada_peters/post419115596/
|