Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нём толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто,
Фокстрот, кинематограф и лото –
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?
Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлёт в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя
Над вечно первенствующей планетой...
Он - в каждой песне, им от сердца спетой, -
Иронизирующие дитя...
"Как хороши, как свежи будут розы
Моей страной мне брошенные в гроб."
Нет более горько-ироничной эпитафии ни на одном надгробном камне ни одного русского поэта. Не было в отечественной литературе и более тонкого, горько-ироничного лирика, называвшего себя не Северянин Игорь и не Игорь Северянин, а через дефис: в неразрывном единстве, с еле заметной паузой.
Из биографии его известно, что несколько первых стихотворений он написал в возрасте восьми лет. На одно из них вдохновила Женечка Гуцман, в которую был влюблен Игорь Лотарев (настоящее имя поэта). Через десять лет – первая публикация в журнале «Досуг и дело» за 1905 год. За семь последующих лет издал за свой счет 35 сборников стихов, каждый из которых насчитывал от 2 до 16 стихотворений.
20 ноября 1907 года Северянину крупно повезло: он познакомился с поэтом Константином Феофановым, которого считал своим поэтическим учителем, первым настоящим критиком, умным товарищем и человеком, благословившим на дальнейший путь. Феофанов распознал незаурядный талант изящного юноши и стал говорить об этом в литературных кругах. Он угадал, что изящный юноша через несколько лет станет самым популярным поэтом России и напишет «Ананасы в шампанском». Стихотворение, в котором лирической иронии больше, чем ананасов:
"Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо, остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывисто. И берусь за перо!"
Не все великие люди смогли распознать в нем незаурядный талант. Лев Николаевич Толстой в 1909 году крупно рассердился, когда журналист Иван Наживин привез в Ясную Поляну и прочитал ему стихотворение из тонкого сборника Северянина «Хабанера II»: «Вонзите штопор в упругость пробки, – И взоры женщин не будут робки!» - «И это поэзия?!» – закричал гениальный реалист. История получила огласку. Устную и в прессе. По всей стране покатилась волна презрения к начинающему поэту, посмевшему «вонзить штопор в упругость пробки» и тем самым понизить уровень робости женских взоров. Улюлюкали и выли в адрес Северянина таланты и бездарности, художники и писатели. И подняли имя «опального» поэта на такой уровень, который мог только расти, а не падать. Об этом впоследствии он вспоминал: «С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Феофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, – в вечерах, а может быть, и в благотворительных, – участие».
Вошедшего в моду Игоря-Северянина признали мэтры. В 1911 году Валерий Брюсов написал ему письмо, в котором похвалил брошюру «Электрические стихи». В 1913 году Федор Сологуб помог составить и издать первый большой сборник «Громокипящий кубок». Их совместное турне, начавшееся в Минске и закончившееся в Кутаиси, прошло триумфально. На волне успеха Северянин с несколькими товарищами, близкими ему по смелости и по духу, создал свое литературное направление и назвал его «эгофутуризм». Программная строчка «Я, гений – Игорь-Северянин» стала доступна всем, кто ломился на его выступления и рвал из рук книжки стихов, а его стиль – «лирический ироник» – признали авангардным, остросовременным, выходящим далеко за пределы иронии и лиризма:
"Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвет экспрессов! Крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован. Там кого-то побили.
Ананасы в шампанском! Это – пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс.
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка на Марс!"
Он всю свою творческую жизнь пытался превратить в «грезофрс», появившись на сломе веков и традиций, когда изобретение радио, кинематографа, самолета и автомобиля, открытие гамма-лучей, первая в мире троллейбусная линия и стрельба из пулемета Максима входили в обыденность ХХ века. Из России, превращенной большевиками в чудовищный фарс, уехал в 1918 году. Поселился в эстонской приморской деревне Тойла. За несколько дней до отъезда на концерте в Политехническом музее был признан «королем поэтом». В.Маяковский оказался вторым, а В.Каменский – третьим. Распределение гениев на поэтическом олимпе не повлияло на то, что Эстония в 1920 году объявила о своей независимости. Северянин оказался в эмиграции. Он эмигрантом себя не называет. Он ловит в озере рыбу, выступает со стихами в Таллине и называет себя «дачником», надеясь вернуться туда, где когда-то Л.Н.Толстой не понял его «лирической иронии» и где потом пришла невероятная слава. Он не вернулся, прожив в эстонской деревне 16 лет с высокой красивой женщиной Фелиссой Круут. Это был единственный законный брак в его жизни.
Писал в эмиграции много. Создал лучший свой сборник «Классические розы»; другой сборник «Адриатика» издал за свой счет. Ездил один раз с выступлениями по Европе, но ни материального, ни художественного успеха это длинное путешествие не принесло. И без того шаткое материальное положение ухудшилось в 1936 году. То был год, когда он разошелся с практичной Фелиссой Круут и сошелся со своей последней любовью – возвышенной, но непрактичной В.Б.Коренди:
"Стала жизнь совсем на смерть похожа:
Всё тщета, всё тусклость, всё обман.
Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась.
Чтобы кануть вместе с тем в туман…"
В 1940 году печальные настроения свои выразил в записи: «…издателей на настоящие стихи нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, и почти всегда забываю».
Пытались забыть его и в Советской России, и в СССР. До сего дня не издано полное собрание сочинений поэта. До сих пор он «…совсем не то, что думает о нем толпа пустая» и полагают циничные лидеры этой толпы, безуспешно пытавшиеся объявить все его творчество «северянинщиной» и «декаденщиной». И в финале этих не таких уж «розовых заметок» хочется повторить не эпитафию на могильном камне в эстонском городе Таллин, где в 1942 году на Александро-Невском кладбище был похоронен непознаваемый «певец ажурной пены и городских экипажей». И не в пене современности и не в толпе городских экипажей слышим мы строки о нем Андрея Вознесенского:
«Игорь-Северянин – форель культуры.
Эта ироничная, капризно-музыкальная
рыба, будто закапанная нотами
привыкла к среде хрустальной и
стремительной. Как музыкально поэт
пишет о России: «На реке форелевой
уток не расстреливай».
Владимир Вестер
